Неточные совпадения
Он
был в самом ласковом и веселом духе,
каким в детстве его часто помнил Левин. Он упомянул даже и о Сергее Ивановиче без злобы. Увидав Агафью Михайловну, он пошутил с ней и расспрашивал про старых слуг. Известие о смерти Парфена Денисыча неприятно подействовало на него. На лице его выразился испуг; но он тотчас же оправился.
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая
была неприятна Кити потому, что заболела так же,
как и она, от любви, и московского полковника, которого Кити с
детства видела и знала
в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей
в цветном галстучке,
был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя
было от него отделаться.
Первое время деревенской жизни
было для Долли очень трудное. Она живала
в деревне
в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня
есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё
есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав
в деревню, она увидела, что это всё совсем не так,
как она думала.
Детскость выражения ее лица
в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда,
как неожиданность, поражало
в ней, это
было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным,
каким он мог запомнить себя
в редкие дни своего раннего
детства.
Она испытывала чувство
в роде того,
какое испытывала
в детстве, когда под наказанием
была заперта
в своей комнате и слушала весёлый смех сестёр.
Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не
было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли
в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал только направо и налево, и город N.
как будто не бывал
в его памяти,
как будто проезжал он его давно,
в детстве.
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно
было.
«Poor Yorick! — молвил он уныло, —
Он на руках меня держал.
Как часто
в детстве я играл
Его Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?..»
И, полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.
Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь
в детстве?
Какое время может
быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная веселость и беспредельная потребность любви —
были единственными побуждениями
в жизни?
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо
в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней
детства, и хотя это
было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек,
каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Думая об этом подвиге, совершить который у него не
было ни дерзости, ни силы, Клим вспоминал,
как он
в детстве неожиданно открыл
в доме комнату, где
были хаотически свалены вещи, отжившие свой срок.
Он вспоминал,
как оценивали его
в детстве,
как заметен
был он
в юности,
в первые годы жизни с Варварой. Это несколько утешало его.
Утешающим тоном старшей, очень ласково она стала говорить вещи, с
детства знакомые и надоевшие Самгину. У нее
были кое-какие свои наблюдения, анекдоты, но она говорила не навязывая, не убеждая, а
как бы разбираясь
в том, что знала. Слушать ее тихий, мягкий голос
было приятно, желание высмеять ее — исчезло. И приятна
была ее доверчивость. Когда она подняла руки, чтоб поправить платок на голове, Самгин поймал ее руку и поцеловал. Она не протестовала, продолжая...
С
детства слышал Клим эту песню, и
была она знакома,
как унылый, великопостный звон,
как панихидное пение на кладбище, над могилами. Тихое уныние овладевало им, но
было в этом унынии нечто утешительное, думалось, что сотни людей, ковырявших землю короткими, должно
быть, неудобными лопатами, и усталая песня их, и грязноватые облака, развешанные на проводах телеграфа, за рекою, — все это дано надолго, может
быть, навсегда, и во всем этом скрыта какая-то несокрушимость, обреченность.
Клим пошел к Лидии. Там девицы сидели,
как в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался таким же широким и мягким,
как был. Маленькая Сомова забралась на диван с ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с собою, но Клим сел на стул.
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а
какие есть — едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись
в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей,
в детстве зароненной
в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
Его отношения к ней
были гораздо проще: для него
в Агафье Матвеевне,
в ее вечно движущихся локтях,
в заботливо останавливающихся на всем глазах,
в вечном хождении из шкафа
в кухню, из кухни
в кладовую, оттуда
в погреб, во всезнании всех домашних и хозяйственных удобств воплощался идеал того необозримого,
как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого неизгладимо легла на его душу
в детстве, под отеческой кровлей.
Какой эдем распахнулся ему
в этом уголке, откуда его увезли
в детстве и где потом он гостил мальчиком иногда,
в летние каникулы.
Какие виды кругом — каждое окно
в доме
было рамой своей особенной картины!
Глядя на него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие,
как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то глазами, вечно копающийся
в книгах или
в тетрадях,
как будто у него не
было детства, не
было нерва — шалить, резвиться.
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с
детства меня отдали
в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе,
какое у нее могло
быть в то время лицо.
Он
был по привычкам аскет, довольствовался самым малым и,
как всякий с
детства приученный к работе, с развитыми мускулами человек, легко и много и ловко мог работать всякую физическую работу, но больше всего дорожил досугом, чтобы
в тюрьмах и на этапах продолжать учиться.
— Прескучная игра, — сказал Колосов о тэннисе: — гораздо веселее
была лапта,
как мы играли
в детстве.
Несколько дней Привалов и Бахарев специально
были заняты разными заводскими делами, причем пришлось пересмотреть кипы всевозможных бумаг, смет, отчетов и соображений. Сначала эта работа не понравилась Привалову, но потом он незаметно втянулся
в нее, по мере того
как из-за этих бумаг выступала действительность. Но, работая над одним материалом, часто за одним столом, друзья
детства видели каждый свое.
То первое явление
было еще
в детстве моем, и вот уже на склоне пути моего явилось мне воочию
как бы повторение его.
Сам Ришар свидетельствует, что
в те годы он,
как блудный сын
в Евангелии, желал ужасно
поесть хоть того месива, которое давали откармливаемым на продажу свиньям, но ему не давали даже и этого и били, когда он крал у свиней, и так провел он все
детство свое и всю юность, до тех пор пока возрос и, укрепившись
в силах, пошел сам воровать.
В детстве и юности он
был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то
как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее
как бы забывал других.
Он, может
быть, жаждал увидеть отца после долголетней разлуки, он, может
быть, тысячу раз перед тем, вспоминая
как сквозь сон свое
детство, отгонял отвратительные призраки, приснившиеся ему
в его
детстве, и всею душой жаждал оправдать и обнять отца своего!
Да,
в жизни
есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает,
как старчество близко к
детству? Вглядитесь, и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные
в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, — смертью ты вышла на волю! И ты еще
была несравненно счастливее других:
в суровом плену княгининого дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много слез стоила ты ей; незадолго до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою
как единственный светлый образ, явившийся
в ее
детстве!
Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из
детства, до того ничтожными и незаметными, что им
было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей — а
в них
было наследие 14 декабря, наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала,
как трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера.
Около того времени,
как тверская кузина уехала
в Корчеву, умерла бабушка Ника, матери он лишился
в первом
детстве.
В их доме
была суета, и Зонненберг, которому нечего
было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с ног; он привел Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у нас. Ник
был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом...
Действительность, представившаяся моим глазам,
была поистине ужасна. Я с
детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался
в нашем доме
в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до того, что они почти не трогали меня. Но до истязания у нас не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что на минуту остановился
как вкопанный, не веря глазам своим.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне
было так радостно. Я
была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О,
как хорошо там!
Как зелен и душист тот луг, где я играла
в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О,
как обняла меня добрая мать моя!
Какая любовь у ней
в очах! Она приголубливала меня, целовала
в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила
в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
Воспитание
в детстве было получить негде, а образование Училище живописи не давало, программа общеобразовательных предметов
была слаба, да и смотрели на образование,
как на пустяки, —
были уверены, что художнику нужна только кисть, а образование — вещь второстепенная.
Рыхлинский
был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом
в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара…
В детстве я
был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня,
как настоящих пансионеров, ударили и «
в лапу»…
Вообще ближайшее знакомство с «уездным судом» дало мне еще раз
в усложненном виде то самое ощущение изнанки явлений,
какое я испытал
в раннем
детстве при виде сломанного крыльца.
В Житомире отец ежедневно уезжал «на службу», и эта «служба» представлялась нам всем чем-то важным, несколько таинственным, отчасти роковым (это
было «царство закона») и возвышенным.
Сны занимали
в детстве и юности значительную часть моего настроения. Говорят, здоровый сон бывает без сновидений. Я, наоборот,
в здоровом состоянии видел самые яркие сны и хорошо их помнил. Они переплетались с действительными событиями, порой страшно усиливая впечатление последних, а иногда сами по себе действовали на меня так интенсивно,
как будто это
была сама действительность.
Детство часто беспечно проходит мимо самых тяжелых драм, но это не значит, что оно не схватывает их чутким полусознанием. Я чувствовал, что
в душе моего приятеля
есть что-то, что он хранит про себя… Все время дорогой он молчал, и на лбу его лежала легкая складка,
как тогда, когда он спрашивал о порке.
Эта утерянная связь субъекта с объектом должна
быть не наивно,
как в дни
детства человечества, а сознательно восстановлена.
Молодежь, с
детства отданная
в школы, деревню видела только
в короткое каникулярное время, и потому у ней не
было того конкретного знания народа,
каким отличались отцы-помещики.
И опять ему вспомнилось
детство, тихий плеск реки, первое знакомство с Эвелиной и ее горькие слезы при слове «слепой»… Инстинктивно почувствовал он, что теперь опять причиняет ей такую же рану, и остановился. Несколько секунд стояла тишина, только вода тихо и ласково звенела
в шлюзах. Эвелины совсем не
было слышно,
как будто она исчезла. По ее лицу действительно пробежала судорога, но девушка овладела собой, и, когда она заговорила, голос ее звучал беспечно и шутливо.
Притом же и самые занятия мужчины,
как бы они ни
были второстепенны и зависимы, все-таки требуют известной степени развития, и потому круг знаний мальчика с самого
детства, даже
в понятиях самих Брусковых, предполагается гораздо обширнее, чем для девочки.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей
в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе
как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То
есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти
в детстве писал.
По этим свидетельствам и опять-таки по подтверждению матушки вашей выходит, что полюбил он вас потому преимущественно, что вы имели
в детстве вид косноязычного, вид калеки, вид жалкого, несчастного ребенка (а у Павлищева,
как я вывел по точным доказательствам,
была всю жизнь какая-то особая нежная склонность ко всему угнетенному и природой обиженному, особенно
в детях, — факт, по моему убеждению, чрезвычайно важный для нашего дела).
Поместили нас
в общественном доме.
В тот же вечер явились К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее сын Миша — крестник Пущина, писавший ему
в детстве: «Милый Папа Ваня».] Объятия и пр.,
как ты можешь себе представить. Радостно
было мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша вырос и узнал меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
Поэтому теперь простое дело приготовления чая
было ей так же трудно,
как для всех нас
в детстве уменье отличать левую руку от правой или завязывать веревку петелькой.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот
был охотник ходить с ружьем. Павел,
как мы знаем,
в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это
было и не по пути).
Как-то не верится, что я снова
в тех местах, которые
были свидетелями моего
детства. Природа ли, люди ли здесь изменились, или я слишком долго вел бродячую жизнь среди иных людей и иной природы, —
как бы то ни
было, но я с трудом узнаю родную окрестность.
Да, это
был он, свидетель дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но
как он постарел, полинял и износился!
как мало он походил на того деятельного куроцапа,
каким я его знал
в дни моего счастливого, резвого
детства! Боже!
как все это
было давно, давно!
Достаточно сказать, что у Лаптевых он
был с
детства своим человеком и забрал великую силу, когда бразды правления перешли
в собственные руки Евгения Константиныча, который боялся всяких занятий,
как огня, и все передал Прейну, не спрашивая никаких отчетов.
— А то вот еще бывает, — начал таинственно Ромашов, — и опять-таки
в детстве это
было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь тянуть его
как можно дольше. Растягиваю бесконечно каждую букву. И вдруг на один момент мне сделается так странно, странно,
как будто бы все вокруг меня исчезло. И тогда мне делается удивительно, что это я говорю, что я живу, что я думаю.