Неточные совпадения
В
бывшее Пугачевское возмущение, когда все служители вооружились на своих господ, некакие
крестьяне (повесть сия нелжива), связав своего господина, везли его на неизбежную казнь.
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей
бывших помещичьих
крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
Школа помещалась в просторном флигеле, который при крепостном праве занимал управляющий имением и который
бывший помещик пожертвовал миру под училище. Места для учащихся было достаточно, но здание было старое, и
крестьяне в продолжение многих лет не ремонтировали его. Печи дымили, потолки протекали, из всех щелей дуло.
Татары и вооруженные
крестьяне,
бывшие при нем, тотчас передались.
За такие поносные слова пристав ударил Арефу, а потом втолкнул в казарму, где было и темно и душно, как в тюрьме. Около стен шли сплошные деревянные нары, и на них сплошь лежали тела. Арефа только здесь облегченно вздохнул, потому что вольные рабочие были набраны Гарусовым по деревням, и тут много было
крестьян из
бывших монастырских вотчин. Все-таки свои, православные, а не двоеданы. Одним словом, свой, крещеный народ. Только не было ни одной души из своей Служней слободы.
К казакам прежде всего пристала «орда», а потом потянули на их же сторону заводские люди, страдавшие от непосильных работ и еще более от жестоких наказаний,
бывшие монастырские
крестьяне, еще не остывшие от своей дубинщины, слобожане и всякие гулящие люди, каких так много бродило по боевой линии, разграничивавшей русские владения от «орды».
По отношению образования крепостных людей, отец всю жизнь неизменно держался правила: всякий
крестьянин или дворовый по достижении сыном соответственных лет обязан был испросить позволения отдать его на обучение известному ремеслу, и
бывший ученик обязан был принести барину на показ собственного изделия: овчину, рукавицы, подкову, полушубок или валенки, и только в случае одобрения работы, отцу дозволялось просить о женитьбе малого.
Относительно
бывших монастырских
крестьян Щербатов сообщает следующее.
— Ты теперь пишешься:
бывший государственный
крестьянин. Понимай:
бывший! Значит, был — да нету. Вот какое сменение!.. Земское сменение пошло, гражданские власти пошли. Государственных отменили.
От нечего делать принял он приглашение одного из своих
бывших товарищей — ехать с ним на лето в деревню; приехал, увидал, что там делается, да и принялся толковать — и своему товарищу, и отцу его, и даже бурмистру и мужикам — о том, как беззаконно больше трех дней на барщину
крестьян гонять, как непозволительно сечь их без всякого суда и расправы, как бесчестно таскать по ночам крестьянских женщин в барский дом и т. п.
Всем
крестьянам, как
бывшим крепостным, так и государственным, даруем в определенном размере землю, без всякой за оную уплаты, как помещикам, так и государству, в полное, неотъемлемое потомственное их владение».
Эту весть едва одолевал новый слух, что Карташов, или Ворошилов, оказавшийся контр-фискалом генерала, к которому являлась в Петербурге Глафира, был немедленно отозван, и с ним уехал и его землемер, в котором
крестьяне признали слесаря Ермолаича,
бывшего в положайниках у Сухого Мартына, когда добывали живой огонь.
Из «дворянчиков» у него в низших классах водились приятели. К ним его тянуло сложное чувство. Ему любо было знаться с ними, сознавая свое превосходство, даром что он приемыш
крестьянина,
бывшего крепостного, и даже «подкидыш», значит, незаконный сын какой-нибудь солдатки или того хуже.
В Россию Толстой возвращается в апреле 1861 года, в самый разгар радостного возбуждения и надежд, охвативших русское общество после манифеста 19 февраля об освобождении
крестьян Толстой рассказывает: «что касается до моего отношения тогда к возбужденному состоянию общества, то должен сказать (и это моя хорошая или дурная черта, но всегда мне
бывшая свойственной), что я всегда противился невольно влияниям извне, эпидемическим, и что, если я тогда был возбужден и радостен, то своими особенными, личными, внутренними мотивами — теми, которые привели меня к школе и общению с народом».
И все
бывшие при этом случайные особы схватили этот «замысловатый ответ
крестьянина» и, к несчастью, не забыли его до Петербурга; а в Петербурге он получил огласку и надоел Перовскому до того, что когда император по какому-то случаю спросил: «А у тебя все еще англичанин управляет?», то Перовский подумал, что дело опять дойдет до «остроумного ответа», и на всякий случай предпочел сказать, что англичанин у него более уже не управляет.
Особенно торжественна госпожа Кульковская: ей пожаловано богатое приданое, хоть бы невесте Миниха; она уж столбовая дворянка, может покупать на свое имя
крестьян и колотить их из своих рук; мечты о столе царском, где сядет рядом с женою Волынского,
бывшею своею барынею, о пирах и более о наказаниях, которые будет рассыпать, кружат ей голову.
Это
бывший московский лев, украшение аристократических гостиных белокаменной, коловратностью судьбы превратившийся в сибирского
крестьянина из ссыльных.
— В осадном положении! — повторил Гаярин. — Это остроумно, но парадоксально!.. Ведь и я, князь, безвыездно прожил около пятнадцати лет в деревне… И с мужиками не один куль соли съел, а до таких отчаянных итогов, как вы, не дошел… Мы ладим и до сих пор и с
бывшими собственными крепостными, и с другими соседскими
крестьянами.
Всем этим звериницем она была обязана Егору Никифорову,
бывшему крестьянину-приискателю, посвятившему себя теперь всецело охоте и известному в высоком доме более, под прозвищем «мужа Арины».
Немудрено, что известие о том, что молодой барчук отслужил и едет к родителям, волновало не только домашнюю прислугу, среди которой были почти все
бывшие крепостные люди Савиных, оставшиеся после воли тоже без всяких условий найма, на основании стереотипно обращенной к барину фразы: «не обидите», но и всех
крестьян села Серединского.
На вопрос, куда и зачем они едут, Карницкий, повернув лошадей, ускакал; тогда
крестьяне остальных связали и отослали в местечко Рудню, к становому, а Карницкого отыскали на другой день в его фольварке и отправили туда же вместе с
бывшим с ним товарищем.
Парни вошли в избу, я остался на улице, разговаривая с знакомым
крестьянином Васильем Ореховым,
бывшим моим школьником. Сын его был один из пятерых, тот самый женатый парень, который шел, подпевая подголоском.
В церкви же с «чинившими буйство» дьячком и пономарем попался в плен и
бывший в алтаре священник, стража из
крестьян, приставленная старостою к церковным дверям, содержала там своего духовного отца и его причетников крепко, и только слухом внимала, какие внутри храма происходили боевые действа.