Неточные совпадения
— Нашего
брата, странника, на святой Руси много, — продолжал Пименов, — в иную
обитель придешь, так даже сердце не нарадуется, сколь тесно бывает от множества странников и верующих. Теперь вот далеко ли я от дому отшел, а и тут попутчицу себе встретил, а там: что ближе к святому месту подходить станем, то больше народу прибывать будет; со всех, сударь, дорог всё новые странники прибавляются, и придешь уж не один, а во множестве… так, что ли, Пахомовна?
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным
обителям, наконец пришел к моей чудовской
братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога…
Братию вывел из затруднения келарь Пафнутий, который вечером вернулся от всенощной из Дивьей
обители. Старик пришел в одном подряснике и без клобука. Случалось это с ним, когда он в Служней слободе у попа Мирона «ослабевал» дня на три, а теперь келарь был чист, как стеклышко. Обступила его монашеская
братия и немало дивилась случившейся оказии.
— Имею большую причину от игумена Моисея, — жаловался дьячок Арефа товарищам по несчастью. — Нещадно он бил меня шелепами [Шелепы — мешки с песком. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]… А еще измором морил на всякой своей монастырской работе. Яко лев рыкающий, забрался в нашу святую
обитель… Новшества везде завел, с огнепальною яростию работы египетские вменил… Лютует над своею монастырскою
братией и над крестьянами.
— Они тут внушают мне и людям, будто я мудрый; это, конечно, ради выгоды
обители, для приманки людей. А для меня — это должность трудная. Это,
брат, строгое дело! Чем утешать-то? Терпите, говорю. А — вижу: терпеть надоело всем. Надейтесь, говорю. А на что надеяться? Богом не утешаются. Тут ходит пекарь…
И вот направился я по сим местам, вместе с тем самым бродячим народом, который и нашу
обитель сотнями наполнял по праздникам.
Братия относилась к нему безучастно или враждебно — дескать, дармоеды — старалась обобрать у них все пятаки, загоняла на монастырские работы и, всячески выжимая сок из этих людей, пренебрегала ими. Я же, занятый своим делом, мало встречался с пришлыми людьми, да и не искал встреч, считая себя человеком особенным в намерениях своих и внутренно ставя образ свой превыше всех.
Вышел из кельи его, сел около неё на скамью под старой сосной — нарочно тут сел, ибо на этой скамье выгоняемые и уходившие из
обители как бы для объявления торчали. Ходит мимо
братия, косится на меня, иные отплёвываются: забыл я сказать, что был пущен слух, якобы Антоний-то в любовники взял меня; послушники мне завидовали, а монаси барину моему, — ну и клеветали на обоих.
И вот, благословясь, я раздавала
По храмам Божьим на помин души,
И нищей
братье по рукам, в раздачу,
Убогим, и слепым, и прокаженным,
Сиротам и в убогие дома,
Колодникам и в тюрьмах заключенным,
В
обители: и в Киев, и в Ростов,
В Москву и Углич, в Суздаль и Владимир,
На Бело-озеро, и в Галич, и в Поморье,
И в Грецию, и на святую Гору,
И не могла раздать.
В
обители большим праздником считался Успеньев день, когда праздновался «престол» в новой церкви. Вперед делались большие приготовления, чтобы накормить сотни богомольцев. Вся
братия была погружена в хозяйственные заботы, и даже
брат Ираклий должен был помогать на кухне, где месил тесто, чистил капусту и картофель. Половецкий забрался к
брату Павлину за два дня и тоже принимал участие в общей братской работе в качестве пекаря.
Вернувшись в
обитель с своей куклой, Половецкий целых три дня не показывался из своей комнаты.
Брат Павлин приходил по нескольку раз в день, но дверь была заперта, и из-за неё слышались только тяжелые шаги добровольного узника.
— А новых
братьев принимают в
обитель? — спросил Половецкий.
— Все зависит от того, какие требования от жизни, — спорил
брат Ираклий. — Богатому жаль корабля, а нищему кошеля… Вот богатому-то и умному и трудно быть счастливым. Вот вы, например — я уверен, что вы были очень богатым человеком, все вам надоело и вот вы пришли к нам в
обитель.
Обитель «Нечаянные Радости» представляла собой типичную картину медленного разрушения и напоминала собой улей, в котором жизнь иссякала. Мало было
братии и мало богомольцев. Но это именно и нравилось Половецкому, потому что давало ту тишину, которая дает человеку возможность прислушиваться к самому себе. Кроме Ираклия, все остальные не обращали на него никакого внимания. У каждого было какое-нибудь свое дело. Половецкий являлся чужим человеком, и он это чувствовал на каждом шагу.
— А так, ваше высокоблагородие, — по солдатски вытянувшись, ответил Егорушка. — Грехи отмаливать пришел. Значит, на нашем пароходе «
Брате Якове» ехал наш губернатор… Подаю ему щи, а в щах, например, таракан. Уж как его, окаянного, занесло в кастрюлю со щами — ума не приложу!.. Ну, губернатор сейчас капитана, ногами топать, кричать, а капитан сейчас, значит, меня в три шеи… Выслужил, значит, пенсию в полном смысле: четыре недели в месяц жалованья сейчас получаю. Вот и пришел в
обитель грех свой замаливать…
В качестве своего человека в
обители, Половецкий уходил на скотный двор к
брату Павлину, чтобы освободить свою комнату для приезжих богомольцев.
Половецкий торопливо завязал куклу в платок, сунул какую-то мелочь Егорушке и молча зашагал обратно к
обители.
Брат Павлин едва его догнал уже версты за две.
Брат Павлин повиновался беспрекословно. Когда они вышли из комнаты, Половецкий спросил, не видал-ли он, когда ушел из
обители повар Егорушка.
— У нас
обитель небольшая, всей
братии семь человек, а я, значит, восьмой, — заговорил
брат Павлин уже без смущения. — И обител совсем особенная… совсем в болоте стоит, в водополы или осенью недель по шести ни пройти, ни проехать. Даже на лодках нет ходу…
— Вот, вот… Только даром работаешь на всю
обитель, а
братия спит. Ха-ха… Ловко приспособил игумен дарового работничка.
У Половецкого давно смыкались глаза от усталости, и он быстро заснул. А
брат Ираклий долго еще сидел около огня, раздумывая относительно Половецкого, что это за мудреный барин и что ему понадобилось жить в их
обители. А тут еще эта кукла… Ну, к чему она ему?
Половецкий по какому-то наитию сразу понял все. В его голове молнией пронеслись сцены таинственных переговоров
брата Ираклия с Егорушкой. Для него не оставалось ни малейшего сомнения, что куклу унес из
обители именно повар Егорушка. Он даже не думал, с какой это целью могло быт сделано, и почему унес выкраденную Ираклием куклу Егорушка.
— А я хотел сказать… (
Брат Павлин замялся, не решаясь назвать Половецкого
братом Михаилом). Видите-ли, у нас в
обители есть
брат Ираклий… Большего ума человек, но строптивец. Вот он меня и смутил… Придется о. игумну каяться. Обманул я его, как неверный раб…
— Это они даже совсем напрасно, — объяснял смущенный
брат Павлин. — Я им рассказал про
обитель, а они смеются…
Брат Павлин взглянул на дело гораздо проще и посоветовал оставаться в
обители без всяких объяснений.
— Ну, и
братию монашескую начал казнить немилостиво. Кому голову отрубит, кого в воду бросит. Из всего монашеского состава спасся один старец Мисаил. Он убежал в болото и три дня просидел в воде по горло. Искали, искали и никак не могли сыскать… Господь сохранил блаженного человека, а он в память о чуде и поставил
обитель Нечаянные Радости. А царь Иван Грозный сделал в Бобыльскую
обитель большой вклад на вечный помин своей царской души.
— У нас
обитель бедная, и все на крестьянскую руку, — объяснял
брат Павлин. — И сам игумен из крестьян… Один
брат Ираклий из духовного звания. Ну, и паства вся тоже крестьянская и работа…
— Позвольте, но предмет такой странный… — ответил
брат Ираклий. — Наша
обитель стоит триста лет, а такого предмета в ней не случалось…
Брат Павлин с трогательной наивностью перепутывал исторические события, лица и отдельные факты, так что Половецкому даже не хотелось его разубеждать. Ведь наивность — проявление нетронутой силы, а именно такой силой являлся
брат Павлин. Все у него выходило как-то необыкновенно просто. И
обитель, и о. игумен, и удивительная история города Бобыльска, и собственная жизнь — все в одном масштабе, и от всего веяло тем особенным теплом, какое дает только одна русская печка.
— В
обитель они пошли с
братом Павлином… Надо полагать, пострижение хотят принять.
Лучше нашей
обители нет, а только строптивость
брата Ираклия меня ввела в обман.
Брат Ираклий упорно отмалчивался, но оставался при своем. Игумен его, впрочем, особенно не преследовал, как человека, который был нужен для
обители и которого считал немного тронутым. Пусть его чудит, блого, вреда от его причуд ни для кого не было.
Появление в
обители Половецкого дало
брату Ираклию новую пищу.
— Да еще что делают с ним: не дают отдыха и в праздники. В церковь даже летом некогда сходить… «Работа на
обитель, грит игумен-то, паче молитвы»! Павлин-то и трубит за всю
братию…
Осень выдалась суше и холоднее обыкновенного, так что не было даже осеннего водополья, и между
обителью и Бобыльском сообщение не прерывалось. Лист на деревьях опал, трава пожелтела, вода в озере сделалась темной. В
обители веселья не полагалось вообще, но сейчас воцарилось что-то унылое и безнадежное.
Братия отсиживалась по своим кельям. Приезжих было мало.
Брат Ираклий чувствовал себя особенно скверно и успел перессориться со всеми, так что даже игумен счел нужным сделать ему серьезное впушение.
Ни зеркальца, ни картинки на стене, ни занавески, ни горшков с бальзамином и розанелью на окнах, столь обычных в Комарове и других чернораменских
обителях, в заводе не было у красноярской
братии.
А на расходы Манефа деньги выдавала от имени ктитора
обители,
брата своего родного по плоти, скитского заступника и во всем оберегателя Патапа Максимыча.
А милостыню по нищей
братии раздавали шесть недель каждый Божий день. А в Городецкую часовню и по всем
обителям Керженским и Чернораменским разосланы были великие подаяния на службы соборные, на свечи негасимые и на большие кормы по трапезам… Хорошо, по всем порядкам, устроил душу своей дочери Патап Максимыч.
— Мать Таифа, — сказала игуменья, вставая с места. — Тысячу двадцать рублев на ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И ты им на Масленицу сегодня же все раздай, матушка Виринея… Да голодных из
обители не пускай, накорми сирот чем Бог послал. А я за трапезу не сяду. Неможется что-то с дороги-то, — лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной боли да ляг — другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери, простите,
братия и сестры.
Поехал Семен Петрович в Комаров и там, по обыкновению, пристал у Таисеи, в
обители Бояркиных. Не бывал там года полтора, с тех пор как увезли Василья Борисыча да Прасковью Патаповну, много нового узнал он от Таисеи, узнал, что мать Манефа совсем разошлась с
братом, а сама чуть не в затвор затворилась, передав управление обительскими делами Фленушке, для чего та постриглась в иночество и теперь стала матерью Филагрией.
Рассказывали, что та икона во время патриарха Никона находилась в Соловецком монастыре и что во время возмущения в среде соловецкой
братии, когда не оставалось более никакой надежды на избавление
обители от окруживших ее царских войск, пред ней на молитве стоял дивный инок Арсений.
И
обители изъян — ропот пойдет, молва меж
братии.
— На что же, сами рассудите, Василий Иваныч, не токмо что уж поддерживать наши разные учреждения, а
братию питать?.. У нас в
обители до пятидесяти человек одних монашествующих и служек. А окромя того, училище для приходящих и для живущих мальчиков, лечебница с аптекой… Только с прошлого года земство свою больницу открыло… И бесплатную библиотеку имеем при братстве, — значит, под сенью нашей же
обители; открыли женское училище.
Теперь не то, теперь здесь тихое и безмятежное пристанище немногих иноков, просторно разместившихся по уголкам громадных келий, где в старые годы тесно было жить многочисленной
братии и толпам слуг и служебников Заборской
обители.
В 1536 году в нем приняла иночество вдова
брата царя Иоанна IV, княгиня Иулияния Дмитриевна и жила в построенных ей царем богатых келиях — она там и погребена; царица Ирина Федоровна, по кончине супруга своего, царя Федора Иоанновича, не внемля молениям бояр и духовенства, постриглась в иночество в сей
обители и затворилась в келью, и с нею вместе и
брат ее Борис Годунов, перешедший отсюда 30 апреля 1598 года в Кремлевский дворец на царство, согласно избрания духовенства, бояр и народа.
— Невдомек мне, милостивец, хотя убей, в разум слов твоих взять не сумею, при чем тут
брат мой и дочь моя, смекнуть не могу, вот те Христос, боярин… В какой уж раз говорю тебе, сына твоего в глаза не видал, и есть ли такой на свете молодец — не ведаю… А погубишь дочь мою, голубицу чистую, неповинную, грех тебе будет незамолимый, а ей на небесах
обитель Христова светлая…
Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь
брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в
обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.