Неточные совпадения
«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды,
страдания, безобразные
страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти
боли страшные»…
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую
боль в сердце Алексея Александровича.
Боль эта была усилена еще тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и
страданий ревности.
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву…
Страдание и
боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
Жизнь и любовь как будто пропели ей гимн, и она сладко задумалась, слушая его, и только слезы умиления и веры застывали на ее умирающем лице, без укоризны за зло, за
боль, за
страдания.
Исключительная религия сострадания, боящаяся всякой
боли и
страдания, как, например, буддизм, есть религия бездвижности, покоя.
Творчества и истории нет без моментов
страдания и
боли, без жертвы благом непосредственной жизни.
Еще никогда не делала Катя таких признаний Алеше, и он почувствовал, что она теперь именно в той степени невыносимого
страдания, когда самое гордое сердце с
болью крушит свою гордость и падает побежденное горем.
Теперь второе, но прежде вопрос: можете ли вы, Алексей Федорович, несмотря на
страдание от
боли, говорить о совершенных пустяках, но говорить рассудительно?
С тех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж, конечно, перенесла с ним несравненно больше
страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха чуть не каждый день, что он
заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и свалится, и проч., и проч.
Выражение счастия в ее глазах доходило до
страдания. Должно быть, чувство радости, доведенное до высшей степени, смешивается с выражением
боли, потому что и она мне сказала: «Какой у тебя измученный вид».
Я говорил уже, что русская литература не была ренессансной, что она была проникнута
болью о
страданиях человека и народа и что русский гений хотел припасть к земле, к народной стихии.
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило
болью его сердце. В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки; в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог отдать себе ясного отчета в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше
страдания.
Встреча со слепым звонарем придала этой
боли остроту сознанного
страдания…
В разлуке с ним рана будто раскрывалась вновь,
боль оживала, и она стремилась к своему маленькому другу, чтобы неустанною заботой утолить свое собственное
страдание.
Прежде он только чувствовал тупое душевное
страдание, но оно откладывалось в душе неясно, тревожило смутно, как ноющая зубная
боль, на которую мы еще не обращаем внимания.
Омское дело все в застое. По крайней мере ничего не знаю. [Омское дело — дело купца Занадворова, обвинявшегося в уголовном деле. Чтобы запутать следствие, он заявил, что дал взятку Д. В. Молчанову, которого арестовали, осудили. Он
заболел психически. Все это причинило много
страданий Неленьке, Волконским, всем декабристам, особенно Пущину.]
Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить
страдания, не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную
боль, держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.
— Не знаю… Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье; купить его какими-нибудь новыми муками.
Страданием все очищается… Ох, Ваня, сколько в жизни
боли!
И хоть мне и больно будет, если он не захочет понять, чего мне самой стоило все это счастьес Алешей, какие я сама
страдания перенесла, то я подавлю свою
боль, все перенесу, — но ему и этого будет мало.
Да, старик был прав; она оскорблена, рана ее не могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравлять свою рану этой таинственностью, этой недоверчивостью ко всем нам; точно она наслаждалась сама своей
болью, этим эгоизмом
страдания,если так можно выразиться.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной
боли, столько
страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
Визит кончился. Когда она возвращалась домой, ей было несколько стыдно. С чем она шла?.. с «супцем»! Да и «супец» ее был принят как-то сомнительно. Ни одного дельного вопроса она сделать не сумела, никакой помощи предложить. Между тем сердце ее
болело, потому что она увидела настоящее
страдание, настоящее горе, настоящую нужду, а не тоску по праздности. Тем не менее она сейчас же распорядилась, чтобы Мирону послали миску с бульоном, вареной говядины и белого хлеба.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической
боли, сколько от моральных
страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в
страданиях, в смерти…
«Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мучения,
страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни
боли самолюбия я не знал. Я перед тобою — одна молитва: «Да святится имя Твое».
Беру смелость напомнить Вам об себе: я старый Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько дней тому назад столь сильно
заболел, что едва имею силы начертать эти немногие строки, а между тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и добрый врач. Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько мои тяжкие
страдания.
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира внешнего и из мира личного, но сами они ни
болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между тем они мне не передавали телесных
страданий.
Все они были не схожи друг с другом, разобщены многообразными
страданиями, и каждому из них своя
боль не позволяла чувствовать и видеть что-либо иное, кроме неё.
— Н-не знаю, — тихо ответила она и тотчас, спохватясь, мило улыбнулась, объясняя: Не успела даже присмотреться, то пьяный, то болен был, — сердце и печёнка
болели у него и сердился очень, не на меня, а от
страданий, а потом вдруг принесли мёртвого.
— Нет. Холод, как и вообще всякую
боль, можно не чувствовать. Марк Аврелий сказал: «
Боль есть живое представление о
боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и
боль исчезнет». Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает
страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется.
Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же не
поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Саввишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амебы, если бы не
страдания?
Это нравственное растление, это уничтожение человека действует на нас тяжеле всякого, самого трагического происшествия: там видишь гибель одновременную, конец
страданий, часто избавление от необходимости служить жалким орудием каких-нибудь гнусностей; а здесь — постоянную, гнетущую
боль, расслабление, полутруп, в течение многих лет согнивающий заживо…
Сверх того, лжец новой формации никогда не интересуется, какого рода
страдания и
боли может привести за собою его ложь, потому что подобного рода предвидения могли бы разбудить в нем стыд или опасения и, следовательно, стеснить его свободу.
Бесстрастно вставали образы, как на экране, и вся теперешняя жизнь прошла вплоть до Петрушиной осиротевшей балалаечки, но странно! — не вызывали они ни
боли, ни
страдания, ни даже особого, казалось, интереса: плывет и меняется бесшумно, как перед пустой залой, в которой нет ни одного зрителя.
Еще раз, кроваво вспыхнув, сказала угасающая мысль, что он, Васька Каширин, может здесь сойти с ума, испытать муки, для которых нет названия, дойти до такого предела
боли и
страданий, до каких не доходило еще ни одно живое существо; что он может биться головою о стену, выколоть себе пальцем глаза, говорить и кричать, что ему угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может, — и ничего.
В те часы, когда Пётр особенно ясно, с унынием ощущал, что Наталья нежеланна ему, он заставлял себя вспоминать её в жуткий день рождения первого сына. Мучительно тянулся девятнадцатый час её
страданий, когда тёща, испуганная, в слезах, привела его в комнату, полную какой-то особенной духоты. Извиваясь на смятой постели, выкатив искажённые лютой
болью глаза, растрёпанная, потная и непохожая на себя, жена встретила его звериным воем...
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому
страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх. Говорил, что ничего еще ровно не известно и до исследования предаваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему не место: я рассказал о том, с каким успехом мы лечим эту дурную
боль — сифилис.
Лучше других оттенков жизни удается живописи изображать судорожные искажения лица при разрушительно-сильных аффектах, напр., выражение гнева, ужаса, свирепости, буйного разгула, физической
боли или нравственного
страдания, переходящего в физическое
страдание; потому что в этих случаях с чертами лица происходят резкие изменения, которые достаточно могут быть изображены довольно грубыми взмахами кисти, и мелочная неверность или неудовлетворительность подробностей исчезает среди крупных штрихов: самый грубый намек здесь понятен для зрителя.
Так мне мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома, едва живой от душевной
боли. Никогда я не выносил еще столько
страдания и раскаяния; но разве могло быть хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал из квартиры, что я не возвращусь с полдороги домой? Никогда больше я не встречал Лизу и ничего не слыхал о ней. Прибавлю тоже, что я надолго остался доволен фразой о пользе от оскорбления и ненависти, несмотря на то что сам чуть не
заболел тогда от тоски.
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг всё выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих
страданий. «Как хорошо и как просто, — подумал он. — А
боль? — спросил он себя. — Ее куда? Ну-ка, где ты,
боль?»
Но
боль взяла-таки свое и победила усталость и сон; через час он проснулся и с
страданием приподнялся с дивана.
И подите, исследуйте тайны сердца человеческого — Настасья любила до безумия ребенка, существованием которого отравлялась вся жизнь ее, за которого она вынесла сколько нравственных
страданий, столько и физической
боли.
Боль о чужом
страдании была возбуждена в ее ребяческом сердце убитым видом матери, конечно, еще прежде, нежели она стала понимать хорошенько, в чем дело.
Тургенев относился к ним обыкновенно с трогательным участием, с сердечной
болью об их
страданиях и то же чувство возбуждал постоянно в массе читателей.
Он спокойно, как о фигурах из папье-маше, думал об убитых, даже о детях; сломанными куклами казались они, и не мог он почувствовать их
боли и
страданий.
О далекой родине он пел; о ее глухих
страданиях, о слезах осиротевших матерей и жен; он молил ее, далекую родину, взять его, маленького Райко, и схоронить у себя и дать ему счастье поцеловать перед смертью ту землю, на которой он родился; о жестокой мести врагам он пел; о любви и сострадании к побежденным братьям, о сербе Боиовиче, у которого на горле широкая черная рана, о том, как
болит сердце у него, маленького Райко, разлученного с матерью-родиной, несчастной, страдающей родиной.
Самоубийцей называется тот, кто, под влиянием психической
боли или угнетаемой невыносимым
страданием, пускает себе пулю в лоб; для тех же, кто дает волю своим жалким, опошляющим душу страстям в святые дни весны и молодости, нет названия на человеческом языке.
«Больной», с которым я имею дело как врач, — это нечто совершенно другое, чем просто больной человек, — даже не близкий, а хоть сколько-нибудь знакомый; за этих я способен
болеть душою, чувствовать вместе с ними их
страдания; по отношению же к первым способность эта все больше исчезает; и я могу понять одного моего приятеля-хирурга, гуманнейшего человека, который, когда больной вопит под его ножом, с совершенно искренним изумлением спрашивает его...
— Вот, доктор, вы говорили, что скоро все пройдет, — сказала она. — У меня все не проходит, а, напротив, становится все хуже. Такие страшные
боли, — господи! Я и не думала, что возможны такие
страдания!
Если живешь духовной жизнью, то при всяком разъединении с людьми чувствуешь духовное
страдание. Для чего это
страдание? А для того, что как
боль телесная указывает на опасность, угрожающую телесной жизни, так это духовное
страдание указывает на опасность, угрожающую духовной жизни человека.
Это был молодой белокурый почтальон в истасканном форменном сюртучишке и в рыжих грязных сапогах. Согревши себя ходьбой, он сел за стол, протянул грязные ноги к мешкам и подпер кулаком голову. Его бледное с красными пятнами лицо носило еще следы только что пережитых
боли и страха. Искривленное злобой, со свежими следами недавних физических и нравственных
страданий, с тающим снегом на бровях, усах и круглой бородке, оно было красиво.