Неточные совпадения
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг
почувствовал прилив"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Стал проповедовать, что собственность есть мечтание, что только нищие да постники взойдут в царство небесное, а богатые да бражники будут лизать раскаленные сковороды и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял...
После помазания
больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он
чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Пока он поворачивал его,
чувствуя свою шею обнятою огромной исхудалой рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила голову
больного и редкие его волоса, опять прилипшие на виске.
Как всегда кажется, что зашибаешь, как нарочно, именно
больное место, так и теперь Степан Аркадьич
чувствовал, что на беду нынче каждую минуту разговор нападал на
больное место Алексея Александровича. Он хотел опять отвести зятя, но сам Алексей Александрович с любопытством спросил.
Левин уже давно сделал замечание, что, когда с людьми бывает неловко от их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо от их излишней требовательности и придирчивости. Он
чувствовал, что это случится и с братом. И, действительно, кротости брата Николая хватило не надолго. Он с другого же утра стал раздражителен и старательно придирался к брату, затрогивая его за самые
больные места.
Он у постели
больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг
почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Больной удержал в своей руке руку брата. Левин
чувствовал, что он хочет что-то сделать с его рукой и тянет ее куда-то. Левин отдавался замирая. Да, он притянул ее к своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыдания и, не в силах ничего выговорить, вышел из комнаты.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти,
больной вдруг, не веря еще своему счастию,
чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Как человек, в полусне томящийся болью, он хотел оторвать, отбросить от себя
больное место и, опомнившись,
чувствовал, что
больное место — он сам.
На Театральной площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше,
чувствуя себя физически
больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть свои мысли. Голова тупо болела.
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно
больнее, слышал их визги, хрип, — все это так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя, не умевшего драться,
почувствовал еще раз мальчиком особенным.
Самгин
чувствовал, что эта большеглазая девица не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за мужем с
больным сердцем или склонным к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но не могут понять.
Проводив ее,
чувствуя себя
больным от этой встречи, не желая идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин пошел в поле. Шел по тихим улицам и думал, что не скоро вернется в этот город, может быть — никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
Самгин
чувствовал себя
больным, обезмысленным, втиснутым в кошмар.
Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна
почувствовала уже, что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не говоря уже о том, что было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким
больным бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками… А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы «происходить грамоту».
Между матерью и дочерью не было сказано ни одного слова на эту тему, но это не мешало последней
чувствовать, что
больной отец был предоставлен на ее исключительное попечение.
Старик было поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным стоном.
Больная нога давала себя
чувствовать.
Знал Алеша, что так именно и
чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и
больными их бабами, протягивающими старцу детей своих.
«Что, как ты себя
чувствуешь?» Завозился
больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти.
Но, во-первых,
больная действительно находилась в отчаянии; а во-вторых, надо правду сказать, я сам
чувствовал сильное к ней расположение.
Чувствую я, что
больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
Утром Дерсу
почувствовал себя легче. Боль в спине утихла совсем. Он начал ходить, но все еще жаловался на головную боль и слабость. Я опять приказал одного коня предоставить
больному. В 9 часов утра мы выступили с бивака.
Я отправился к ним. В этот день мужу было легче, хотя на новой квартире он уже не вставал с постели; я был монтирован, [возбужден, взвинчен (от фр. être monté).] дурачился, сыпал остротами, рассказывал всякий вздор, морил
больного со смеху и, разумеется, все это для того, чтоб заглушить ее и мое смущение. Сверх того, я
чувствовал, что смех этот увлекает и пьянит ее.
Оставалось умереть. Все с часу на час ждали роковой минуты, только сама
больная продолжала мечтать. Поле, цветы, солнце… и много-много воздуха! Точно живительная влага из полной чаши, льется ей воздух в грудь, и она
чувствует, как под его действием стихают боли, организм крепнет. Она делает над собой усилие, встает с своего одра, отворяет двери и бежит, бежит…
Я часто, очень часто
чувствовал людей как угрожаемых смертью, как умирающих и представлял себе молодых и радостных как
больных, постаревших, потерявших надежды.
Больной застонал и стал жаловаться, что у него колет в боку, что он «не имеет желудка» и вообще
чувствует себя совсем плохо.
— Толкуй
больной с подлекарем! — сказал отец с раздражением,
чувствуя, что судья склоняется к противной стороне, — так он тебе и отдал! Если он сильнее…
Раз доктор засиделся у
больной особенно долго и
чувствовал себя как-то особенно легко.
Все эти темные представления мучили и не удовлетворяли. Они стоили больших усилий и были так неясны, что в общем он
чувствовал лишь неудовлетворенность и тупую душевную боль, которая сопровождала все потуги
больной души, тщетно стремившейся восстановить полноту своих ощущений.
Заводская контора была для него самым
больным местом, потому что именно здесь он
чувствовал себя окончательно бессильным.
Так дело и тянулось день за днем, а к каравану
больная уже
чувствовала, что она не жилец на белом свете, хотя этого и не говорила мужу, чтобы напрасно не тревожить его в самую рабочую пору.
Это было поручено тетушке Татьяне Степановне, которая все-таки была подобрее других и не могла не
чувствовать жалости к слезам
больной матери, впервые расстающейся с маленькими детьми.
У матери было совершенно
больное и расстроенное лицо; она всю ночь не спала и
чувствовала тошноту и головокруженье: это встревожило и огорчило меня еще больше.
Не имею представления, как долго я был мертв, скорее всего 5 — 10 секунд, но только через некоторое время я воскрес, открыл глаза: темно и
чувствую — вниз, вниз… Протянул руку — ухватился — царапнула шершавая, быстро убегающая стенка, на пальце кровь, ясно — все это не игра моей
больной фантазии. Но что же, что?
Я — изо всех сил — улыбнулся. И
почувствовал это — как какую-то трещину на лице: улыбаюсь — края трещины разлетаются все шире — и мне от этого все
больнее…
Вот я — сейчас в ногу со всеми — и все-таки отдельно от всех. Я еще весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что прогрохотал древний железный поезд. Я
чувствую себя. Но ведь
чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий палец,
больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб — их будто и нет. Разве не ясно, что личное сознание — это только болезнь?
Даже
больной, он кое-как переходил в столовую и
чувствовал, как молодые речи и страстные стремления постепенно освещали его существо, зажигали его душу смутными, но уже неодолимыми стремлениями…
Зато им решительно не только нет времени об чем-либо думать, но некогда и отдохнуть, так как все эти лечения нужно проделать в разных местах города, которые хотя и не весьма удалены друг от друга, но все-таки достаточно, чтоб
больной человек
почувствовал.
Они могут исполнять законы добродетели и не исполнять их, и только с удалением от добра они все
больнее будут
чувствовать страдания.
Все отдавали справедливость бдительности прокурорского надзора, но в то же время
чувствовали невольное сострадание к бедному
больному пискарю, который целых два года томился в тарелке (даже воду в ней не каждый день освежали), тогда как главные злоумышленники плавали на свободе, насмехаясь над всеми усилиями правосудия.
Она видела, как Иудушка, покрякивая, встал с дивана, как он сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что так почтеннее); она понимала, что внезапное появление кровопивца на антресолях должно глубоко взволновать
больного и, может быть, даже ускорить развязку; но после волнений этого дня на нее напала такая усталость, что она
чувствовала себя точно во сне.
Но зато те
больные, которые
чувствовали аппетит, ели, что хотели.
Я говорю это не потому, что дворянин и образованный будто бы
чувствуют утонченнее,
больнее, что они более развиты.
Дома, разморённый угнетающей жарою, разделся до нижнего белья, лёг на пол,
чувствуя себя обиженным, отвергнутым,
больным, а перед глазами, поминутно меняясь, стояло лицо дяди Марка, задумчивое, сконфуженное и чужое, как лицо попадьи.
Больная также плакала умиленными слезами во всё время службы, приложилась к местной иконе и
почувствовала такое облегчение, что могла выпить воды, а потом стала приниматьлекарства и пищу.
Чувствуя себя в самом деле нехорошо, она сказалась
больною и не пустила сына.
Больной ее отец
чувствовал себя час от часу хуже и слабее; дочь умела его уверить, что она с каждым днем открывает новые достоинства в своем женихе, что она совершенно довольна и надеется быть счастливою замужем.
— Олеся… А я как же? Обо мне ты и думать даже не хочешь! — воскликнул я,
чувствуя, как во мне подымается горький,
больной, недобрый упрек против Олеси.
Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна в постели пила чай, а Нюша сидела около нее на низенькой скамеечке, в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на лицо сына, старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем; она
почувствовала разом, что «милушка» не с добром к ней пришел. И вид у него был какой-то такой совсем особенный… Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать
больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.
Когда обманывают Андрея Ефимыча, или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он краснеет как рак и
чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает; когда
больные жалуются ему на голод или на грубых сиделок, он конфузится и виновато бормочет...