Неточные совпадения
Он, как доживший, не глупый и не
больной человек, не
верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до
больного места. — Но я женат, и
поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти,
больной вдруг, не
веря еще своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Левин не одобрял этого всего; он не
верил, чтоб из этого вышла какая-нибудь польза для
больного.
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И
больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так
верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
А как сказала я про
больную племянницу, так он,
веришь ли, так взглянул на меня, как бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то.
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица не
верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за мужем с
больным сердцем или склонным к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но не могут понять.
«
Больная, хитрая бестия. Когда он говорит настоящее свое, то, чему
верит? Может быть, на этот раз, пьяный, он скажет о себе больше, чем всегда?»
— А Пуцилло-Маляхинский?..
Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал:
больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
О, не
верьте мне, считайте меня за
больного, но все-таки запомните слова мои: ведь если только хоть десятая, хоть двадцатая доля в словах моих правда, то ведь и тогда ужасно!
И вот что же случилось: все пришли в удивление и в ужас, и никто не захотел
поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от
больного, а несколько дней спустя уже совсем решено было во всех домах и приговорено, что несчастный человек помешался.
Верите ли, он,
больной, в слезах, три раза при мне уж повторял отцу: «Это оттого я болен, папа, что я Жучку тогда убил, это меня Бог наказал», — не собьешь его с этой мысли!
— Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя
больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но,
поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Сравнительно с мужчинами они выглядят в большинстве
больными и старухами, и приходится
верить здешним чиновникам и поселенцам, которые жалуются, что с севера всякий раз присылают им одних только «завалященьких», а молодых и здоровых оставляют себе.
«Да что это я, как
больная женщина,
верю сегодня во всякое предчувствие!» — подумал он с раздражительною насмешкой, останавливаясь в воротах.
Тит Горбатый не
поверил этому и сам пошел проведать
больного.
— Не кричи, пожалуйста, — замахал Pierre руками, —
поверь, что всё это старые,
больные нервы, и кричать ни к чему не послужит. Скажи ты мне лучше, ведь ты мог бы предположить, что я с первого шага заговорю: как же было не предуведомить.
— И это — не резон, потому что век
больным быть нельзя. Не
поверят, доктора освидетельствовать пришлют — хуже будет. Нет, я вот что думаю: за границу на время надо удрать. Выкупные-то свидетельства у тебя еще есть?
Вы, может, не
верите, а я
больной.
— Рад, — говорю, — очень с вами познакомиться, — и,
поверьте, действительно был рад. Такой мягкий человек, что хоть его к
больной ране прикладывай, и особенно мне в нем понравилось, что хотя он с вида и похож на художника, но нет в нем ни этой семинарской застенчивости, ни маркерской развязности и вообще ничего лакейского, без чего художник у нас редко обходится. Это просто входит бедный джентльмен, — в своем роде олицетворение благородной и спокойной гордости и нищеты рыцаря Ламанчского.
— У Фени, бабушка, горло болит… — лгала Нюша, чтобы успокоить
больную, которая делала вид, что
верит этому…
— Не буду, — сказал Маклаков, подумав. — Ну, вот что — прощай! Прими мой совет — я его даю, жалея тебя, — вылезай скорее из этой службы, — это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти — видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди
верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки — это
больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, — его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
Сашу, девочку, трогают мои несчастия. Она мне, почти старику, объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая жизнь! счастье!» А на другой день
верю в эту жизнь и в счастье так же мало, как в домового… Что же со мною? B какую пропасть толкаю я себя? Откуда во мне эта слабость? Что стало с моими нервами? Стоит только
больной жене уколоть мое самолюбие, или не угодит прислуга, или ружье даст осечку, как я становлюсь груб, зол и не похож на себя…
Разузнать обо всем этом и подробно выведать княгиня могла через одного только Елпидифора Мартыныча, в преданность которого она
верила и наперед почти была убеждена, что он все уже и знает. Получив от княгини приглашение посетить ее
больную, Елпидифор Мартыныч сейчас же воспылал гордостью.
— Пожалуйте, сударь, вот тут порожек маленький, не оступитесь!.. — рассыпалась она перед Бегушевым, вводя его в комнату
больной жилицы, где он увидел… чему сначала глазам своим не
поверил… увидел, что на худой кроватишке, под дырявым, изношенным бурнусом, лежала Елизавета Николаевна Мерова; худа она была, как скелет, на лице ее виднелось тупое отчаяние!
До последнего времени я не
верил, что я умру; ведь меня не сейчас свалило, долго я ходил с
больной грудью.
Под старость, до которой Крылушкин дожил в этом же самом домике, леча
больных, пересушивая свои травы и читая духовные книги, его совсем забыли попрекать женою, и был для всех он просто: «Сила Иваныч Крылушкин», без всякого прошлого. Все ему кланялись, в лавках ему подавали стул, все
верили, что он «святой человек, божий».
— Действительно-с. У меня бывают
больные из разных мест, и даже из Москвы. Благодарю моего бога, люди кое-где знают и
верят.
Варвара Алексеевна уверяла, что она всегда предсказывала это. Это было видно, когда он спорил. Лиза и Марья Павловна обе никак не могли понять, отчего это случилось, и всё-таки не
верили тому, что говорили доктора, что он был душевно-больной. Они не могли никак согласиться с этим, потому что знали, что он был более здравомыслящ, чем сотни людей, которых они знали.
Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета разлучили меня с занесенным снегом флигелем. Что там теперь и кто? Я
верю, что лучше. Здание выбелено, быть может, и белье новое. Электричества-то, конечно, нет. Возможно, что сейчас, когда я пишу эти строки, чья-нибудь юная голова склоняется к груди
больного. Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на желтоватую кожу…
К чему весь этот треск и шум?
Помилуйте, побойтесь бога!
Зачем кричать заране: караул!
Могу сказать вам непритворно,
Мое влиянье благотворно,
Без дела праведник, пожалуй бы, заснул.
Поверьте, для людей толчки полезны эти,
Как галванисм[8] полезен для
больных.
И если б черта не было на свете,
То не было бы и святых!
Эльчанинов окончательно с ней помирился: он рассказал ей о своей поездке в Петербург,
поверил ей отчасти свои надежды, просил ее писать к нему, обещался к ней сам прежде написать. Клеопатра Николаевна благодарила его и дала слово навещать
больную Анну Павловну, хоть бы весь свет ее за это проклинал.
Батальонным командиром у Павла Фермора в это время был Ферре. К нему к первому явился Павел Фермор, рассказал, что и как происходило, и затем просил разъяснить ему: как теперь быть, — оставить ли это без движения, отнеся все слышанное на счет
больного воображения Николая Фермора, или же
верить передаче и исполнять в точности переданное приказание государя?
Всему остальному приходилось
верить на слова
больного и в этом смысле докладываться начальству.
— Так лучше я притворюсь
больным, — сказал я, утирая слезы. — Я умею так притвориться, что и сами батенька
поверят.
Доктор приехал только к вечеру. Осмотрев
больную, он с первого слова всех напугал, заметив, что напрасно его не призвали раньше. Когда ему объявили, что
больная заболела всего только вчера вечером, он сначала не
поверил. «Все зависит от того, как пройдет эта ночь», — решил он наконец и, сделав свои распоряжения, уехал, обещав прибыть завтра как можно раньше. Вельчанинов хотел было непременно остаться ночевать; но Клавдия Петровна сама упросила его еще раз «попробовать привезти сюда этого изверга».
И не в одних приговорах его ума было дело: своему мрачному, одиночному и
больному уму он бы и не
поверил; но доходило до проклятий и чуть ли не до слез, если и не наружных, так внутренних.
— Вам это странно слышать, — продолжала она, — а вы не знаете, что когда меня, глупую, выдали замуж, так все кинули, все позабыли: мать и слышать не хотела, что я страдаю день и ночь, Леонид только хмурился, вы куда-то уехали, никому до меня не стало дела, один только он, у которого тысячи развлечений, пренебрег всем, сидел со мной целые дни, как с
больным ребенком; еще бы мне не
верить в него!
Мало того, — врачи-психологи говорят, — и нельзя не
верить этому, — что всякий
больной, самый отчаянный, до последней [решительной] минуты не теряет надежды на возможность такого средства, не перестает в глубине души ждать его, хотя, по-видимому, уже совершенно покорился своей участи [и готовится к смерти].
Я не отнимаю у тебя надежды. Но подумай о том, что я сказал. Слушай, слушай, как стучат топоры — пусть бьют тебя
больнее. Иначе сердце твое заглохнет и опустеет. Я отвернусь от тебя. Я
верю только тем, кто различает добро и зло. Прощай.
Кузминского пенья я не дождалась, ушла, верная обещанью. Теперь — жалею. (Жалела уже тогда, жалела и уходя, жалела и выйдя — и дойдя — и войдя. Тем более что моя
больная, не дождавшись меня, то есть не
поверив обещанию, которое я сдержала, — спокойно спала, и жертва, как все, была напрасной.)
— Ах, матушка Софья Ивановна, уж как же вы меня много обяжете… вы не
поверите, сколько мне стоят эти лекарства;
поверите ли, ведь из чужих деревень приходят; разумеется,
больной принесет из благодарности то яичек, то рыбки, то медку, да господь с ними, я ведь ничего не беру, народ бедный, а денежки-то всё идут да идут…
Потом мало-помалу явилась привычка; я перестал всего бояться, больше стал
верить в себя; каждое действие над
больным уже не сопровождалось бесплодными терзаниями и мыслями о всех возможных осложнениях.
— Ну, вот, я очень рада! — удовлетворенно произнесла
больная. — Вы, значит, стоите на высоте науки; откровенно говоря, я гораздо больше
верю молодым врачам, чем всем этим «известностям»: те все перезабыли и только стараются гипнотизировать нас своей известностью.
— Люблю я вас, голубчик, — вздохнул Павел Иванович, — но не
верю вам… «Не заметил, не узнал…» Не нужно мне ни ваших оправданий, ни отговорок… К чему они, если в них так мало правды? Вы славный, хороший человек, но в вашем
больном мозгу есть, торчит гвоздем маленький кусочек, который, простите, способен на всякую пакость…
Только знай и
верь, что всё, что случается с тобой, ведет тебя к твоему истинному, духовному благу, и ты будешь встречать болезни, бедность, позор, — всё то, что считается людьми бедствиями, — не как бедствия, а как то, что нужно для твоего блага, как земледелец принимает нужный для его поля дождь, измочивший его, как
больной принимает горькое лекарство.
— Послушайте, — сказала она, успокоенная веселым и счастливым выражением лица, которое имел представший ей Ропшин, — вот в чем дело: я гораздо скрытнее, чем вы думаете, но вы сегодня коснулись одной очень
больной, очень
больной моей струны… Мой муж, как вам известно, имеет слабость все прощать Горданову и
верить в него.
«Действительно, не нужно было будить
больного, — думает он. — Впрочем, я не виноват… Они там думают, что это я с жиру, от нечего делать, а того не знают, что этого служба требует… Ежели они не
верят, так я могу к ним начальника станции привести».
— Так-то так, а все-таки. Беда, ежели апломба нет! Хуже нет, ежели ты себе не
веришь или сомневаешься. Был такой случай. Наложил я щипцы, тащу… тащу и вдруг, знаете, чувствую, что очень долго тащу. Пора бы уж вытащить, а я всё тащу. Окаменел я от ужаса! Надо бы бросить да снова начать, а я тащу, тащу… ошалел!
Больной видит по моему лицу — тово, что я швах, сомневаюсь, вскочил да от боли и злости как хватит меня табуретом! А то однажды ошалел тоже и вместо
больного здоровый зуб вырвал.
— Нет, нет, нет! Симулянт несомненный! — решил главный врач. — Вы, штатские врачи, не знаете условий военной службы, вы, естественно, привыкли
верить каждому
больному. А они этим пользуются. Тут гуманничанье не у места.