Неточные совпадения
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать себя. Раны мои доказывают, что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой
болезни. Такое неправосудие растерзало мое
сердце, и я тотчас взял отставку.
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде, о политике, о
болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где
сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн
сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его
болезни.
Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скоро узнал он, что
болезнь ее не опасна. Узнав, в свою очередь, что он об ней так тоскует и заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, и уведомляла его, что ей гораздо легче, что у ней пустая, легкая простуда и что она скоро, очень скоро, придет повидаться с ним на работу. Когда он читал эту записку,
сердце его сильно и больно билось.
Это был тот кризис, которого с замирающим
сердцем ждал доктор три недели. Утром рано, когда Зося заснула в первый раз за все время своей
болезни спокойным сном выздоравливающего человека, он, пошатываясь, вошел в кабинет Ляховского.
Ему становилась понятною
болезнь Ивана: «Муки гордого решения, глубокая совесть!» Бог, которому он не верил, и правда его одолевали
сердце, все еще не хотевшее подчиниться.
X. с большим участием спросил меня о моей
болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что написал доктор, то мне и пришлось выдумать
болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня
болезнь в
сердце и что дорога может мне быть очень вредна.
— Не беспокойтесь, у меня внизу сани, я с вами поеду. «Дело скверное», — подумал я, и
сердце сильно сжалось. Я взошел в спальню. Жена моя сидела с малюткой, который только что стал оправляться после долгой
болезни.
— Да,
болезни ни для кого не сладки и тоже бывают разные. У меня купец знакомый был, так у него никакой особливой
болезни не было, а только все тосковал. Щемит
сердце, да и вся недолга. И доктора лечили, и попы отчитывали, и к угодникам возили — ничего не помогло.
Скитающиеся любовницы, отдающие
сердца свои с публичного торга наддателю, тысячу юношей заразят язвою и все будущее потомство тысящи сея; но книга не давала еще
болезни.
К особенностям Родиона Потапыча принадлежало и то, что он сам никогда не хворал и в других не признавал
болезней, считая их притворством, то есть такие
болезни, как головная боль, лихоманка, горячка, «
сердце схватило», «весь не могу» и т. д.
…Дьяков говорит, что это хроническое воспаление
сердца, с которым неразлучны припадки ипохондрии. Она-то хуже всего… [Речь идет о
болезни Пущина.]
Провидение посетило бедствием Россию; ужасная
болезнь свирепствует. Плачевное сие известие из отечества сильно потрясло наши
сердца… [Письмо проколото в нескольких местах при дезинфекции от холеры.]
Сердце у меня замерло от страха, и мысль, что я причиною
болезни матери, мучила меня беспрестанно.
Я не внял голосу
сердца, которое говорило мне:"Пощади бедную женщину! она не знала сама, что делает; виновата ли она, что ты не в состоянии определить душевную
болезнь, которою она была одержима?"
Если злоба и желчь недостаточно сосут мое
сердце, я напрягаю все силы, чтоб искусственными средствами произвести в себе
болезнь печени.
Мы все, здесь стоящие, имели счастие знать его и быть свидетелями или слышать о его непоколебимой верности святому ордену, видели и испытали на себе, с какой отеческою заботливостью старался он утверждать других на сем пути, видели верность его в строгом отвержении всего излишнего, льстящего чувствам, видели покорность его неисповедимым судьбам божиим, преданность его в ношении самых чувствительных для
сердца нашего крестов, которые он испытал в потере близких ему и нежно любимых людей; мы слышали о терпении его в
болезнях и страданиях последних двух лет.
— Как ты меня испугала, моя милая, недобрая женушка. Если бы ты знала, что ты сделала с моим
сердцем. Ведь такой ужас на всю жизнь остался бы между нами. Ни ты, ни я никогда не могли бы забыть его. Ведь это правда? Все это: помощник капитана, юнга, морская
болезнь, все это — твои выдумки, не правда ли?
Да поможет бог и нам изгладить из
сердец наших последние следы того страшного времени, влияние которого, как наследственная
болезнь, еще долго потом переходило в жизнь нашу от поколения к поколению.
Родители не нарадовались, не нагляделись на него и убедились, что
болезнь выгнала из молодой головы и
сердца все прежние мысли и чувства.
— Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!.. Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее
сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от
болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
— Да, да, боярышня, — повторил важно Кирша. — Тебя, точно, сглазили голубые глаза одного русоволосого молодца.
Болезнь твоя вот тут — в
сердце.
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа русского; затлились в
сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» — не раздавались еще на площадях городских; все
сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре
болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
— Уважаемый, не верьте! — зашептал он, прикладывая руку к
сердцу. — Не верьте им! Это обман!
Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашел во всем городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший.
Болезни нет никакой, а просто я попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Мне все равно, я на все готов.
Один был взят из придворных певчих и определен воспитателем; другой, немец, не имел носа; третий, француз, имел медаль за взятие в 1814 году Парижа и тем не менее декламировал: a tous les coeurs bien nes que la patrie est chere! [как дорого отечество всем благородным
сердцам! (франц.)]; четвертый, тоже француз, страдал какою-то такою
болезнью, что ему было велено спать в вицмундире, не раздеваясь.
Нечего делать, надо велеть молчать
сердцу и брать в руки голову: я приготовляю мать к тому, чтобы она, для Маниной же пользы, согласилась позволить мне поместить сестру в частную лечебницу доктора для больных душевными
болезнями».
А деревня не нравится мне, мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются на
болезни, у них что-то «подкатывает к
сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю.
Слова эти потрясли меня; но скрепя
сердце я воротился к больному и уверил, что Высоцкий не придает важности его
болезни.
Гипертрофия
сердца — это, как бы вам сказать, это такая
болезнь, которой подвержены все люди, занимающиеся усиленной мускульной работой: кузнецы, матросы, гимнасты и так далее.
Пожалуйте. Оспа пристала, да какая! Так отхлестала бедных малюток и так изуродовала, что страшно было смотреть на них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и сказали:"А что мне в таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего
сердца, хотя и они кровь моя. Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и
болезни!"И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку и Любочку они никогда не любили за их безобразие.
Кто с
сердца или с кручины так бьёт, многие притчи оттого бывают: слепота и глухота, и руку и ногу вывихнут, и перст, и главоболие, и зубная
болезнь; а у беременных жен и детем повреждение бывает в утробе.
От 3 декабря. «Я уведомил тебя, что писал Плетневу; вчера получил от него неудовлетворительный ответ. Письмо к Гоголю лежало тяжелым камнем на моем
сердце; наконец, в несколько приемов я написал его. Я довольно пострадал за то, но согласился бы вытерпеть вдесятеро более мучения, только бы оно было полезно, в чем я сомневаюсь.
Болезнь укоренилась, и лекарство будет не действительно или даже вредно; нужды нет, я исполнил свой долг как друг, как русский и как человек».
Всякая глава в
болезнь, — всякое
сердце в плач.
Так прошло три года. Кольцову было уже лет 14, когда его поразил внезапный удар, нанесенный его дружбе. Приятель, которого он так полюбил, с которым делил до сих пор лучшие свои чувства, которому он обязан, может быть, лучшими минутами своей отроческой жизни, — умер от
болезни. Это было первое несчастие, поразившее чувствительное
сердце Кольцова. Он глубоко и тяжело горевал о погибшем друге, с которым находил отраду для своего
сердца. К нему, кажется, обращался он в 1828 г, в стихотворении «Ровеснику...
Он дохнул свежим воздухом и почувствовал свежесть на
сердце, как выздоравливающий, решившийся выдти в первый раз после продолжительной
болезни.
Григорий усердствовал — потный, ошеломлённый, с мутными глазами и с тяжёлым туманом в голове. Порой чувство личного бытия в нём совершенно исчезало под давлением впечатлений, переживаемых им. Зелёные пятна под мутными глазами на землистых лицах, кости, точно обточенные
болезнью, липкая, пахучая кожа, страшные судороги едва живых тел — всё это сжимало
сердце тоской и вызывало тошноту.
Он, влюбленный в Елену, становится посредником между ею и Инсаровым, которого она полюбила, великодушно помогает им, ухаживает за Инсаровым во время его
болезни, отказывается от своего счастья в пользу друга, хотя и не без стеснения
сердца, и даже не без ропота.
Так, вероятно, в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и
болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного
сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его в пустыню.
— Да-с, действовали ли на него эти душевные неприятности, которые он скрывал больше на
сердце, так что из посторонних никто и не знал ничего, или уж время пришло — удар хватил; сидел за столом, упал, ни слова не сказал и умер. Этот проклятый паралич какая-то у нас общая помещичья
болезнь; от ленивой жизни, что ли, она происходит? Едят-то много, а другой еще и выпивает; а моциону нет, кровь-то и накопляется.
— Да, матушка, едино Божие милосердие сохранило нас от погибели, — отозвался Василий Борисыч. — Грешный человек, совсем в жизни отчаялся. «Восскорбех печалию моей и смутихся…
Сердце мое смутися во мне, страх смерти нападе на мя,
болезнь и трепет прииде на мя… но к Богу воззвах, и Господь услыша мя». Все, матушка, этот самый — пятьдесят четвертый псалом я читал… И услышал Господь грешный вопль мой!..
И Пантелей и Никитишна обошлись с Алексеем ласково, ничего не намекнули… Значит, про него во время Настиной
болезни особых речей ведено не было… По всему видно, что Настя тайну свою в могилу снесла… Такими мыслями бодрил себя Алексей, идя на зов Патапа Максимыча. А
сердце все-таки тревогой замирало.
Но когда Аксинья Захаровна повела речь о смерти, наболевшее
сердце Насти захолонуло — и стало ей жаль доброй,
болезной матери.
Будьте искренны, — если бы человек, не старик, не тягчимый
болезнями, но добрый, в цвете лет, полюбил вас всем
сердцем, преданный во власть вашу безусловно, в вас бы поставил одну свою отраду, цель жизни и всё свое блаженство, неужли бы вы ему в пользу не склонились ниже к малейшей взаимности?
Чувства, с которыми мы расходились, были томительны, но не делали чести нашим
сердцам, ибо, содержа на лицах усиленную серьезность, мы едва могли хранить разрывавший нас смех и не в меру старательно наклонялись, отыскивая свои галоши, что было необходимо, так как прислуга тоже разбежалась, по случаю тревоги, поднятой внезапной
болезнью барышни.
Изумилась Дуня, увидевши, что такая домоседка, как Аграфена Петровна, покинув мужа, детей и хозяйство, приехала к ней в такие дальние, незнакомые места. Ее
сердце почуяло что-то недоброе — она еще ничего не знала о смертной
болезни Марка Данилыча и засыпала Груню расспросами.
— Духом не мятись,
сердцем не крушись, — выпевала Катенька, задыхаясь почти на каждом слове. — Я, Бог, с тобой, моей сиротой, за
болезнь, за страданье духа дам дарованье!.. Радуйся, веселись, верна-праведная!.. Звезда светлая горит, и восходит месяц ясный, будет, будет день прекрасный, нескончаемый вовек!.. Бог тебя просвятит, ярче солнца осветит… Оставайся, Бог с тобою, покров Божий над тобою!
— Дурочка твоя Феня! — задумчиво произнесла Дуня и с явным обожаньем взглянула на подругу. — А для меня ты дороже стала еще больше после
болезни. Тебя я люблю, а не красоту твою. И больная, худая, бледная ты мне во сто крат еще ближе, роднее. Жальче тогда мне тебя. Ну вот, словно вросла ты мне в
сердце. И спроси кто-нибудь меня, красивая ты либо дурная, ей-богу же, не сумею рассказать! — со своей застенчивой милой улыбкой заключила простодушно девочка.
А старуха, чуяло ее
сердце, на третий же день после свадьбы отправилась в горний Иерусалим, идеже несть ни
болезней, ни воздыханий.
Когда-то я была сама больна ею еще в институте и помню весь ужас этой
болезни. И теперь эту чашу страданий придется выпить ему — маленькому драгоценному для меня существу, на пути которого, по моему мнению, должны были цвести одни только розы. Что-то словно надорвалось в глубине моего
сердца.
Позже все это потеряло значение, на все эти сказания мы стали смотреть как на пустое суеверие, стали сомневаться, что «алмаз смягчить можно, помочив его в крови козлей», что алмаз «лихие сны отгоняет», а если к носящему его «окорм приблизить, то он потети зачнет»; что «яхонт
сердце крепит, лал счастье множит, лазорь
болезни унимает, изумруд очи уздоровляет; бирюза от падения с коня бережет, бечет нехорошую мысль отжигает, тумпаз кипение воды прекращает, агат непорочность девиц бережет, а безоар-камень всякий яд погашает».