Неточные совпадения
— Дуй,
бей, давай углей, — сипло кричал он, повертываясь в углах. У мехов раскачивалась, точно богу молясь, растрепанная
баба неопределенного возраста, с неясным, под копотью, лицом.
Когда утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая
баба, с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть
бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили детей завтракать в комнату к бабушке.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка
бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что говорит их по привычке старой
бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила до отъезда гостей.
— Я ничего не требую от тебя… Понимаешь — ничего! — говорила она Привалову. — Любишь — хорошо, разлюбишь — не буду плакать… Впрочем, часто у меня является желание задушить тебя, чтобы ты не доставался другой женщине. Иногда мне хочется, чтобы ты обманывал меня, даже
бил… Мне мало твоих ласк и поцелуев, понимаешь? Ведь русскую
бабу нужно
бить, чтобы она была вполне счастлива!..
Недаром в русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин! не
бьешь ты жены, не
бьешь молодой…» Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, — пускай
бабы ссорятся…
Сухорукая
баба била его и заставляла стеречь индюшек.
Архип взял свечку из рук барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли с крыльца и пошли около двора. Сторож начал
бить в чугунную доску, собаки залаяли. «Кто сторожа?» — спросил Дубровский. «Мы, батюшка, — отвечал тонкий голос, — Василиса да Лукерья». — «Подите по дворам, — сказал им Дубровский, — вас не нужно». — «Шабаш», — примолвил Архип. «Спасибо, кормилец», — отвечали
бабы и тотчас отправились домой.
Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик
били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал
бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою…
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не
бить, не грабить русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о
Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок, былей и стихов она знала бесчисленно много.
По щекам
били или за волосы таскали
баб и девок дочери.
— Погибель, а не житье в этой самой орде, — рассказывала Домнушка мужу и Макару. — Старики-то, слышь, укрепились, а молодяжник да
бабы взбунтовались… В голос, сказывают, ревели. Самое гиблое место эта орда, особливо для
баб, — ну,
бабы наши подняли бунт. Как огляделись, так и зачали донимать мужиков… Мужики их
бить, а
бабы все свое толмят, ну, и достигли-таки мужиков.
— И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну,
бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?»
Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя
бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную
бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она
била свою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не помня себя от негодования, прямо к пьяной
бабе.
Завечерело, пора было
бабам коров доить, а православные всё стояли и ждали и вышедшего было малого
побили и загнали опять в избу.
Бил я и на то, что какая-нибудь скрытая связишка у
бабы была; однако и семьяне, и весь мир удостоверили, что
баба во всех отношениях вела себя примерно;
бил и на то, что, быть может, ревность
бабу мучила, — и это оказалось неосновательным.
Это меня
било по сердцу, я сердито спрашивал солдата — зачем все они обманывают
баб, лгут им, а потом, издеваясь над женщиной, передают ее один другому и часто —
бьют?
В белом тумане — он быстро редел — метались, сшибая друг друга с ног, простоволосые
бабы, встрепанные мужики с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и падая, призывая бога, Николу Угодника,
били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно; я бегал за людьми и все смотрел — что они делают?
Били нас в старину поляки, только мы с того боя ничему не выучились, — однако
бабы чулки на продажу вяжут да колбасы делают — Москва эти колбасы помногу ест!
—
Побьёт несколько, — отвечал солдат и успокоительно прибавил: — Ничего, она
баба молоденькая…
Бабы — они пустые, их можно вот как
бить! У мужика внутренности тесно положены, а
баба — у неё пространство внутри. Она — вроде барабана, примерно…
А таки говорила мне
баба Федосья, когда я за нею на село ходил: «Что-то у тебя, Роман, скоро диты́на поспела!» А я говорю
бабе: «Как же мне таки знать, скоро ли или нескоро?..» Ну а ты все же брось голосить, а то я осержусь, то еще, пожалуй, как бы тебя и не
побил.
— Их — ты!.. Выгнали меня
бабы! Пошёл, кричат, вон, изверг неестественный! Морда, говорят, пьяная… Я не сержусь… я терпеливый… Ругай меня,
бей! только дай мне пожить немножко!.. дай, пожалуйста! Эхма! Братья! Всем пожить хочется, — вот в чём штука! У всех душа одинакова, что у Васьки, что у Якова!..
Бабу Матицу звали бранным словом; когда она напивалась пьяная, её толкали,
били; однажды она, выпивши, села под окно кухни, а повар облил её помоями…
— Дивлюсь, как люди рассуждают! — пожав плечами, насмешливо заговорил Илья. —
Баба для человека вроде скота… вроде лошади! Везёшь меня? Ну, старайся,
бить не буду. Не хошь везти? Трах её по башке!.. Да, черти, ведь и
баба — человек, и у неё свой характер есть…
На Волоколамском базаре
побили нескольких милиционеров, отнимавших кур у
баб, да выбили стекла в местном почтово-телеграфном отделении.
«Куда этот верченый пустился! — подумала удивленная хозяйка, — видно голова крепка на плечах, а то кто бы ему велел таскаться — ну, не дай бог, наткнется на казаков и поминай как звали буйнова мóлодца — ох! ох! ох! больно меня раздумье берет!.. спрятала-то я старого, спрятала, а как станут меня
бить да мучить… ну, коли уж на то пошла, так берегись,
баба!.. не давши слова держись, а давши крепись… только бы он сам не оплошал!»
Рассказали тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос, как его
били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской дочери, которая из себя хоть и ничего
баба, а нравная такая, что и боже спаси. Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним. Срамит его да урекает.
— Дерзко ты говоришь со мной; мальчишка я, что ли? Ты бы вот о чём подумала: вот, я говорю с тобой, и душа моя открыта, а больше мне не с кем говорить эдак-то. С Натальей — не разговоришься. Мне её иной раз
бить хочется. А ты… Эх вы,
бабы!..
— Взяла бы да и ушла — черт с вами!.. Естя-то захотел побаловаться над
бабой; и подкинул ей платок на зло, а вы давай
бабу бить.
— А так-то любил, что и сказать мудрено… у них, вишь, дочка была… она и теперь у матери, да только в загоне больно: отец, Никита-то, ее добре не любит… Ну, как остался он у нас так-то старшим после смерти барина, и пошел тяготить нас всех… и такая-то жисть стала, что, кажись, бежал бы лучше: при барине было нам так-то хорошо, знамо, попривыкли, а тут пошли побранки да побои, только и знаешь… а как разлютуется… беда!
Бьет, колотит, бывало, и
баб и мужиков, обижательство всякое творит…
— Видно, верно сказано: сама себя
баба бьет, коли нечисто жнет… Наврал я на себя вам, Аристид Фомич… хотел умнее показаться, чем я есть… Сто рублей я получил только…
Над ним смеялись, бросали ему газету. Он брал ее и читал в ней о том, что в одной деревне градом
побило хлеб, в другой сгорело тридцать дворов, а в третьей
баба отравила мужа, — всё, что принято писать о деревне и что рисует ее несчастной, глупой и злой. Тяпа читал и мычал, выражая этим звуком, быть может, сострадание, быть может, удовольствие.
Расход на соль в потребном количестве для всего запаса не входил в расчет Рыжова, а когда «
баба» однажды насолила кадочку груздей солью, которую ей подарил в мешочке откупщик, то Александр Афанасьевич, дознавшись об этом, «
бабу» патриархально
побил и свел к протопопу для наложения на нее епитимии за ослушание против заветов мужа, а грибы целою кадкою собственноручно прикатил к откупщикову двору и велел взять «куда хотят», а откупщику сделал выговор.
По рассказам Дарьюшки, дома кривой читал свои большие книги и порою разговаривал сам с собою; слободские старухи назвали его колдуном и чернокнижником, молодые
бабы говорили, что у него совесть не чиста, мужики несколько раз пытались допросить его, что он за человек, но — не добились успеха. Тогда они стребовали с кривого полведра водки, захотели еще, а он отказал, его
побили, и через несколько дней после этого он снова ушел «в проходку», как объяснила Волынка.
Бурмистров был сильно избалован вниманием слобожан, но требовал всё большего и, неудовлетворенный, странно и дико капризничал: разрывал на себе одежду, ходил по слободе полуголый, валялся в пыли и грязи, бросал в колодцы живых кошек и собак,
бил мужчин, обижал
баб, орал похабные песни, зловеще свистел, и его стройное тело сгибалось под невидимою людям тяжестью.
Уж я в третью: мужик! что ты
бабу бьешь?
С холоду, странничек, с холоду,
С холоду, родименькой, с холоду!
Детей,
баб приводят, чтобы
били.
Бурмистр. Не по своей воле тя учат, а барское приказание на то я имею… (Обращаясь к мужикам.) Барин, теперича, приказал с ответом всей вотчины, чтобы волоса с главы его
бабы не пало, а он тогда, только что из горницы еще пришедши,
бил ее не на живот, а на смерть, и теперь ни пищи, ни питья не дает; она, молока лишимшись, младенца не имеет прокормить чем: так барин за все то, может, первей, чем с него, с нас спросит, и вы все единственно, как и я же, отвечать за то будете.
Матрена. Да как же, батюшко, не исправить. Коли бы нас, дур,
баб не
били да не учили, так что бы мы были! Ты вот хошь и гневаться на меня изволишь, а я прямо те скажу: на моих руках ты ее и не оставляй. Мне с ней не совладать: слов моих бранных она не слушает,
бить мне ее силушки не хватает, значит, и осталось одно: послать ее к черту-дьяволу.
Бурмистр. Ты мне
бей не
бей его, а хоша свяжи, да
бабу ослободи мне от него, потому самому, что не могу ее оставить при нем. Мне тут за ним не углядеть: с сего же дня она будет у меня во дворе, в особой келейке жить, коли я теперь за нее отвечать должон!
Бурмистр. Помилуйте, ваше благородие, господин теперь приказывает, чтоб он
бабу не забижал, а он промеж тем
бьет и тиранит ее… должен же я, по своей должности проклятой бурмистерской, был остановить его.
Приходит брюхатая
баба с снопом овса и граблями. И тотчас же
бьет по затылку Малашку.
«Хоть бы Сережка приехал! — мысленно воскликнул он и заставил себя думать о Сережке. — Это — яд-парень. Надо всеми смеется, на всех лезет с кулаками. Здоровый, грамотный, бывалый… но пьяница. С ним весело…
Бабы души в нем не чают, и хотя он недавно появился — все за ним так и бегают. Одна Мальва держится поодаль от него… Не едет вот. Экая окаянная бабенка! Может, она рассердилась на него за то, что он ударил ее? Да разве ей это в новинку? Чай, как
били… другие! Да и он теперь задаст ей…»
— Всех, молодец,
били! И
баб тоже! Насильничали солдатишки над ними. Девок-то перепортили почитай что всех. Была после этого на селе у нас великая скорбь, и днями летними люди жили, как зимнею ночью: все, до крови битые и кровно обиженные, прятались друг от друга, — зазорно было видеть скорбные человечьи глаза-то!
— Да и до-оброго батога. Старики кажут недаром: як больше
бабу бьешь, то борщ вкуснее.
— Эх! Або она боится батога? — махнул безнадежно рукой Александр. —
Баба как гадюка: пополам ее перерви, а она все вертится. Да и не можно все
бить да
бить. Ты вот на нее серчаешь, а она подсунулась к тебе теплая да ласая… так, стерва, душу из тебя руками и вынет. Нет, это что ж, бить-то… А вот так зробить, как Семен Башмур в позапрошлом годе зробил…
— Сначала меня от холода в жар бросило, — продолжал Мерик, — а когда вытащили наружу, не было никакой возможности, лег я на снег, а молоканы стоят около и
бьют палками по коленкам и локтям. Больно, страсть!
Побили и ушли… А на мне всё мерзнет, одежа обледенела, встал я, и нет мочи. Спасибо, ехала
баба, подвезла.
— То-то у тебя есть, — покровительственно засмеялся Семен. — Словно
баба палкой по дырявому чугуну
бьет. Тоже!
Баба (пляшет и
бьет в ладоши). Их, их, их! (Припевает.) Согрешила перед богом. Один бог без грехов!
Комар прилетел ко льву и говорит: «Ты думаешь, в тебе силы больше моего? Как бы не так! Какая в тебе сила? Что царапаешь когтями и грызешь зубами, это и
бабы так-то с мужиками дерутся. Я сильнее тебя; хочешь, выходи на войну!» И комар затрубил и стал кусать льва в голые щеки и в нос. Лев стал
бить себя по лицу лапами и драть когтями; изодрал себе в кровь все лицо и из сил выбился.