Неточные совпадения
«И ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта
бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких
людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
Люди убивали друг друга в какой-то
бессмысленной злобе.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные
люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа
людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея
бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных открытые рты и лица
людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной,
бессмысленной ругани кружилась голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные
люди и среди них старичок с медалью на шее, тот, который сидел в купе вместе с Климом.
В длинных дырах его копошились небольшие фигурки
людей, и казалось, что движение их становится все более тревожным, более
бессмысленным; встречаясь, они останавливались, собирались небольшими группами, затем все шли в одну сторону или же быстро бежали прочь друг от друга, как бы испуганные.
«Моя жизнь — монолог, а думаю я диалогом, всегда кому-то что-то доказываю. Как будто внутри меня живет кто-то чужой, враждебный, он следит за каждой мыслью моей, и я боюсь его. Существуют ли
люди, умеющие думать без слов? Может быть, музыканты… Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого,
бессмысленного».
Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти
бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг «отверзлась бездна», воздвиглась «каменная стена», и Обломова как будто не стало, как будто он пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску, которую испытывает
человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно
бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то
человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Что же мы делаем? Мы хватаем такого одного случайно попавшегося нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и
бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни
людей, а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных
людей из Московской губернии в Иркутскую.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое
бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним
людям называть учителями других
людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить
людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над
людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
— Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном
человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких
бессмысленных и жестоких поступках.
Ситуация
человека в мире делается абсурдной,
бессмысленной.
Восторгом же сим дорожи, как бы ни казался он
людям бессмысленным.
Вадим умер в феврале 1843 г.; я был при его кончине и тут в первый раз видел смерть близкого
человека, и притом во всем не смягченном ужасе ее, во всей
бессмысленной случайности, во всей тупой, безнравственной несправедливости.
Учитель немецкого языка, Кранц… Подвижной
человек, небольшого роста, с голым лицом, лишенным растительности, сухой, точно сказочный лемур, состоящий из одних костей и сухожилий. Казалось, этот
человек сознательно стремился сначала сделать свой предмет совершенно
бессмысленным, а затем все-таки добиться, чтобы ученики его одолели. Всю грамматику он ухитрился превратить в изучение окончаний.
Гнет позитивизма и теории социальной среды, давящий кошмар необходимости,
бессмысленное подчинение личности целям рода, насилие и надругательство над вечными упованиями индивидуальности во имя фикции блага грядущих поколений, суетная жажда устроения общей жизни перед лицом смерти и тления каждого
человека, всего человечества и всего мира, вера в возможность окончательного социального устроения человечества и в верховное могущество науки — все это было ложным, давящим живое человеческое лицо объективизмом, рабством у природного порядка, ложным универсализмом.
Это безумное убеждение заставляет его отдать свое царство дочерям и чрез то, из своего варварски-бессмысленного положения, перейти в простое звание обыкновенного
человека и испытать все горести, соединенные с человеческою жизнию.
Князь утверждал, что «этих
людей, mon cher, непременно надобно гнуть в бараний рог», Тебеньков же имел смелость почтительнейше полагать, что самое выражение: «гнуть в бараний рог» — est une expression de nationalgarde, a peu pres vide de sens. [это почти
бессмысленное выражение национальных гвардейцев (франц.)]
Очередь дошла до левофлангового солдатика Хлебникова, который служил в роте общим посмешищем. Часто, глядя на него, Ромашов удивлялся, как могли взять на военную службу этого жалкого, заморенного
человека, почти карлика, с грязным безусым лицом в кулачок. И когда подпоручик встречался с его
бессмысленными глазами, в которых, как будто раз навсегда с самого дня рождения, застыл тупой, покорный ужас, то в его сердце шевелилось что-то странное, похожее на скуку и на угрызение совести.
Изредка, время от времени, в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного кутежа. Может быть, это случалось в те странные моменты, когда
люди, случайно между собой связанные, но все вместе осужденные на скучную бездеятельность и
бессмысленную жестокость, вдруг прозревали в глазах друг у друга, там, далеко, в запутанном и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и безумия. И тогда спокойная, сытая, как у племенных быков, жизнь точно выбрасывалась из своего русла.
Потом подошел Веткин. В его светлых, добрых глазах и в углах опустившихся губ Ромашов прочел брезгливое и жалостное выражение, с каким
люди смотрят на раздавленную поездом собаку. И в то же время сам Ромашов с отвращением почувствовал у себя на лице какую-то
бессмысленную, тусклую улыбку.
Выбор пьес был известный — вальсы, галопы, романсы (arrangés) и т. п., — всё тех милых композиторов, которых всякий
человек с немного здравым вкусом отберет вам в нотном магазине небольшую кипу из кучи прекрасных вещей и скажет: «Вот чего не надо играть, потому что хуже, безвкуснее и
бессмысленнее этого никогда ничего не было писано на нотной бумаге», и которых, должно быть, именно поэтому, вы найдете на фортепьянах у каждой русской барышни.
Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и, чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть решился продать кровь десяти
человек, для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой степени, что, будучи
человеком неглупым, рискнул на безумное и
бессмысленное дело.
Тихое, робкое и грустно-покорное заметно в
людях прежде всего, и так странно, страшно, когда сквозь эту кору покорности вдруг прорвется жестокое,
бессмысленное и почти всегда невеселое озорство. Мне кажется, что
люди не знают, куда их везут, им все равно, где их высадят с парохода. Где бы они ни сошли на берег, посидев на нем недолго, они снова придут на этот или другой пароход, снова куда-то поедут. Все они какие-то заплутавшиеся, безродные, вся земля чужая для них. И все они до безумия трусливы.
Особенно заметно, что, рассказывая о злодеях,
людях жадных и подлых, книги не показывают в них той необъяснимой жестокости, того стремления издеваться над
человеком, которое так знакомо мне, так часто наблюдалось мною. Книжный злодей жесток деловито, почти всегда можно понять, почему он жесток, а я вижу жестокость бесцельную,
бессмысленную, ею
человек только забавляется, не ожидая от нее выгод.
Только этим можно объяснить те удивительные явления, которыми наполнена наша жизнь и поразительным образцом которых представились мне те, встреченные мною 9-го сентября, знакомые мне, добрые, смирные
люди, которые с спокойным духом ехали на совершение самого зверского,
бессмысленного и подлого преступления. Не будь в этих
людях каким-либо средством усыплена совесть, ни один
человек из них не мог бы сделать одной сотой того, что они собираются сделать, и очень может быть, что и сделают.
И вот, с одной стороны,
люди, христиане по имени, исповедующие свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во имя свободы к самой рабской, униженной покорности, во имя равенства к самым резким и
бессмысленным, только по внешним признакам, разделениям
людей на высших, низших, своих союзников и врагов, и во имя братства — готовы убивать этих братьев [То, что у некоторых народов, у англичан и американцев, нет еще общей воинской повинности (хотя у них уже раздаются голоса в пользу ее), а вербовка и наем солдат, то это нисколько не изменяет положения рабства граждан по отношению правительств.
Живет спокойно такой
человек: вдруг к нему приходят
люди и говорят ему: во-1-х, обещайся и поклянись нам, что ты будешь рабски повиноваться нам во всем том, что мы предпишем тебе, и будешь считать несомненной истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем, решим и назовем законом; во-вторых, отдай часть твоих трудов в наше распоряжение; мы будем употреблять эти деньги на то, чтобы держать тебя в рабстве и помешать тебе противиться насилием нашим распоряжениям; в-3-х, избирай и сам избирайся в мнимые участники правительства, зная при этом, что управление будет происходить совершенно независимо от тех глупых речей, которые ты будешь произносить с подобными тебе, и будет происходить по нашей воле, по воле тех, в руках кого войско; в-четвертых, в известное время являйся в суд и участвуй во всех тех
бессмысленных жестокостях, которые мы совершаем над заблудшими и развращенными нами же
людьми, под видом тюремных заключений, изгнаний, одиночных заключений и казней.
Но не говоря уже о грехе обмана, при котором самое ужасное преступление представляется
людям их обязанностью, не говоря об ужасном грехе употребления имени и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого этим Христом дела, как это делается в присяге, не говоря уже о том соблазне, посредством которого губят не только тела, но и души «малых сих», не говоря обо всем этом, как могут
люди даже в виду своей личной безопасности допускать то, чтобы образовывалась среди них,
людей, дорожащих своими формами жизни, своим прогрессом, эта ужасная,
бессмысленная и жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное правительство, опирающееся на войско?
Ведь все эти
люди или христиане, или
люди, исповедующие гуманность и либеральность, знают, что, совершая эти поступки, они становятся участниками, а при личной воинской повинности совершителями самых
бессмысленных, бесцельных, жестоких убийств, и все-таки совершают их.
Рабочая масса, большое большинство
людей, страдая от постоянного, поглощающего всю их жизнь,
бессмысленного, беспросветного труда и лишений, страдает больше всего от сознания вопиющего противоречия того, что есть, с тем, что должно бы быть по всему тому, что исповедуется ими самими и теми, которые поставили их в это положение и удерживают в нем.
Достигается это одурение и озверение тем, что
людей этих берут в том юношеском возрасте, когда в
людях не успели еще твердо сложиться какие-либо ясные понятия о нравственности, и, удалив их от всех естественных человеческих условий жизни: дома, семьи, родины, разумного труда, запирают вместе в казармы, наряжают в особенное платье и заставляют их при воздействии криков, барабанов, музыки, блестящих предметов ежедневно делать известные, придуманные для этого движения и этими способами приводят их в такое состояние гипноза, при котором они уже перестают быть
людьми, а становятся
бессмысленными, покорными гипнотизатору машинами.
Девицы Рутиловы поспешили отыскать Передонова, чтобы поиздеваться над ним. Он сидел один, у окна, и смотрел на толпу блуждающими глазами. Все
люди и предметы являлись ему
бессмысленными, но равно враждебными. Людмила, цыганкою, подошла к нему и сказала измененным гортанным голосом...
Прошла неделя. Хрипачей еще не было. Варвара начала злиться и ругаться. Передонова же повергло это ожидание в нарочито-угнетенное состояние. Глаза у Передонова стали совсем
бессмысленными, словно они потухали, и казалось иногда, что это — глаза мертвого
человека. Нелепые страхи мучили его. Без всякой видимой причины он начинал вдруг бояться тех или других предметов. С чего-то пришла ему в голову и томила несколько дней мысль, что его зарежут; он боялся всего острого и припрятал ножи да вилки.
Человек рылся в книге, точно зимняя птица в сугробе снега, и был бескорыстнее птицы она всё-таки искала зёрен, а он просто прятал себя. Ложились в память имена драчунов-князей, запоминалась человечья жадность, честолюбие, споры и войны, грабежи, жестокости, обманы и клятвопреступления — этот тёмный, кровавый хаос казался знакомым,
бессмысленным и вызывал невесёлую, но успокаивающую мысль...
Теперь ни игры ума, ни жажды славы — ничего нет. Ничем не подкупишь
человека, ибо все в нем умерло, все заменено словом «фюить!». Но разве это слово! Ведь это
бессмысленный звук, который может заставить только вздрогнуть.
(
Люди беспрестанно видят, что смерть приходит внезапно, но привыкнуть к ее внезапности никак не могут и находят ее
бессмысленною.)
Известно, что в тех комедиях раскольник всегда выставлялся каким-то диким и
бессмысленным чудовищем, и таким образом комедия говорила: «Смотрите, вот они каковы; можно ли доверяться их учению и соглашаться на их требования?» Так точно и «Горькая судьбина», рисуя нам Анания Яковлева, говорит: «Вот каков русский
человек, когда он почувствует немножко свое личное достоинство и вследствие того расходится!» И критики, признающие за «Горькой судьбиной» общее значение и видящие в Анании тип, делаются соучастниками этой клеветы, конечно ненамеренной со стороны автора.
Все это вскипало в груди до напряженного желания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему хотелось кричать, выть зверем, испугать всех
людей — остановить их
бессмысленную возню, влить в шум и суету жизни что-то свое, сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против друга.
Ему отвечал громкий,
бессмысленный смех пьяных
людей и резкий, противный крик черного человечка...
В Крыму и на Кавказе опять-таки хороша только природа, а населяющие их восточные человеки, с их длинными носами и
бессмысленными черными глазами, — ужас что такое!.. в отчаяние приводящие существа… так что я дошел до твердого убеждения, что
человек, который хоть сколько-нибудь дорожит мыслью человеческой, может у нас жить только в Москве и в Петербурге.
"И лег и встал","походя ворует","грабит","добро из дому тащит" — таков был созданный временем семейный наш лексикон, и ежели этот
бессмысленный винегрет всевозможных противоречий, уверток и оговорок мог казаться для постороннего
человека забавным, то жить в нем, играть в нем деятельную роль — было просто нестерпимо.
Поражало его умение ярмарочных женщин высасывать деньги и какая-то
бессмысленная трата ими заработка, достигнутого ценою бесстыдных, пьяных ночей. Ему сказали, что
человек с собачьим лицом, крупнейший меховщик, тратил на Паулу Менотти десятки тысяч, платил ей по три тысячи каждый раз, когда она показывала себя голой. Другой, с лиловыми ушами, закуривая сигары, зажигая на свече сторублевые билеты, совал за пазухи женщин пачки кредиток.
Потому-то бесполезное подражание и возбуждает тем большее отвращение, чем совершеннее внешнее сходство: «Зачем потрачено столько времени и труда? — думаем мы, глядя на него: — И так жаль, что такая несостоятельность относительно содержания может совмещаться с таким совершенством в технике!» Скука и отвращение, возбуждаемые фокусником, подражающим соловьиному пению, объясняются самыми замечаниями, сопровождающими в критике указание на него: жалок
человек, который не понимает, что должен петь человеческую песнь, а не выделывать
бессмысленные трели.
…Через час я был в нормальном состоянии. Конечно, я попросил у нее извинения за
бессмысленную грубость. Сам не знаю, как это со мной произошло. Раньше я был вежливым
человеком.
Защищенный бронею невежества, чего может устыдиться гулящий русский
человек? — того ли, что в произнесенных им сейчас угрозах нельзя усмотреть ничего другого, кроме
бессмысленного бреха? но почем же вы знаете, что он и сам не смотрит на все свои действия, на все свои слова, как на сплошной брех?
Всех одолевало желание петь. Сашка, размякший от пива, от собственной доброты и от той грубой радости, которую доставляла другим его музыка, готов был играть что угодно. И под звуки его скрипки охрипшие
люди нескладными деревянными голосами орали в один тон, глядя друг другу с
бессмысленной серьезностью в глаза...
Но, как сказано, во дьявола не верил я, да и знал по писанию, что дьявол силён гордостью своей; он — всегда борется, страсть у него есть и уменье соблазнять
людей, а отец-то Антоний ничем не соблазняет меня. Жизнь одевал он в серое, показывал мне её
бессмысленной;
люди для него — стадо бешеных свиней, с разной быстротой бегущих к пропасти.
Странно и противно слышать, когда
человек, рождённый женщиной и соками её вспоённый, грязнит, попирает мать свою, отрицая за нею всё, кроме похоти, низводит её до скотины
бессмысленной.
В этой красоте, волнующей душу восторгом живым, спрятались чёрные
люди в длинных одеждах и гниют там, проживая пустые дни без любви, без радостей, в
бессмысленном труде и в грязи.