Неточные совпадения
Когда, взявшись обеими руками за
белые руки, медленно двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной, в ряду других
парней и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, — не знал он и сам тогда, что с ним делалось.
Один из ямщиков — сгорбленный старик в зимней шапке и армяке — держал в руке дышло коляски, потрогивал его и глубокомысленно посматривал на ход; другой — видный молодой
парень, в одной
белой рубахе с красными кумачовыми ластовицами, в черной поярковой шляпе черепеником, которую он, почесывая свои белокурые кудри, сбивал то на одно, то на другое ухо, — положил свой армяк на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком, посматривал то на свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку.
Всего было двое работников, оба молодые
парня, один постарше, а другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями,
белыми с лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных. Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои враждебно, точно жаль было, что все так изменили.
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой
парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с
белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, — на
белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он стоял на одной ноге, вытянув другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с
парнем; пожимая друг другу руки, они целовались.
Самгин встал, догадываясь, что этот хлыщеватый
парень, играющий в революцию, вероятно, попросит его о какой-нибудь услуге, а он не сумеет отказаться. Нахмурясь, поправив очки, Самгин вышел в столовую, Гогин, одетый во фланелевый костюм, в
белых ботинках, шагал по комнате, не улыбаясь, против обыкновения, он пожал руку Самгина и, продолжая ходить, спросил скучным голосом...
Вошел кудрявый
парень в
белой рубахе, с лицом счастливого человека, принес бутылку настойки янтарного цвета, тарелку моченых яблоков и спросил, ангельски улыбаясь, — не прикажут ли еще чего-нибудь.
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа
белый палец у его носа. По площади спешно шагал к ветле священник с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой
парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
— Нет, Хорь в город уехал, — отвечал
парень, улыбаясь и показывая ряд
белых, как снег, зубов. — Тележку заложить прикажете?
Молодой
парень скоро появился с большой
белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске.
Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия — Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная,
белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые
парни, по которой я сам втайне вздыхал, я — шестнадцатилетний мальчик!
На вершине горы на несколько мгновений рассеивается туман, показывается Ярило в виде молодого
парня в
белой одежде, в правой руке светящаяся голова человечья, в левой — ржаной сноп. По знаку царя прислужники несут целых жареных быков и баранов с вызолоченными рогами, бочонки и ендовы с пивом и медом, разную посуду и все принадлежности пира.
Однажды к нашей квартире подъехала извозчичья
парная коляска, из которой вышел молодой офицер и спросил отца. Он был в новеньком свежем синем мундире, на котором эффектно выделялись
белые аксельбанты. Шпоры его звенели на каждом шагу приятным тихим звоном.
Напротив широкая
белая масса Страстного монастыря, а перед ней тесная биржа лихачей и
парных «голубков».
Лавочник был очень неприятный
парень — толстогубый, потный, с
белым дряблым лицом, в золотушных шрамах и пятнах, с
белыми глазами и коротенькими, неловкими пальцами на пухлых руках.
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи глаза
парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от его лица; стоя на пороге двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы, с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» —
парень осторожно, на цыпочках подойдёт к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Вслед за ним явились Цветаев и Галатская, а Кожемякин отошёл к столу и там увидел Максима:
парень сидел на крыльце бани, пристально глядя в небо, где возвышалась колокольня монастыря, окутанная ветвями липы, а под нею кружились охотничьи
белые голуби.
Парень повеселел, даже стал забывать о прошедшем; даже
белый бык начал появляться реже и реже, хотя все еще напоминал иногда о своем фантастическом существовании.
Из-зa лесику, лесу темного,
Ай-да-люли!
Из-за садику, саду зеленого
Вот и шли-прошли два молодца,
Два молодца, да оба холосты.
Они шли-прошли, да становилися,
Они становилися, разбранилися
Выходила к ним красна девица,
Выходила к ним, говорила им:
Вот кому-нибудь из вас достануся.
Доставалася да
парню белому,
Парню белому, белокурому.
Он бере, берет за праву руку,
Он веде, ведет да вдоль по кругу.
Всем товарищам порасхвастался:
Какова, братцы, хозяюшка!
— Хорошо. Это легко… Что же, ты
парню белому достанешься, Марьянка, а? а не Лукашке? — сказал Белецкий, для приличия обращаясь сначала к Марьянке; и, не дождавшись ответа, он подошел к Устеньке и начал просить ее привести с собою Марьянку. Не успел он договорить, как запевало заиграла другую песню, и девки потянули друг дружку.
Все засмеялись, а молодой
парень с
белыми зубами пуще всех; даже шапка его скосилась и колени подогнулись.
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «
Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на
белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
— О-о! Нефедка!.. Вишь… шут, балясник… О-о! — заливался
парень с
белыми зубами, глядя на Нефеда, который покрякивал и хмурился, разглаживая встрепавшиеся волосы.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных
парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами,
белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?»
Парень этот, которому, мимоходом сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Два-три пинка, удачно направленные в бок молодого
парня с
белыми зубами, предостерегали его от нового взрыва хохота, и с этой минуты лицо его как словно одеревенело.
Как только молодой
парень исчез за откосом лощины, старик снял шапку, опустился с помощью дрожащих рук своих на колени и, склонив на грудь
белую свою голову, весь отдался молитве.
Но в это время новые тесовые ворота со скрипом отворились перед ним, и красивый, румяный белокурый
парень, лет восьмнадцати, в ямской одежде, показался в воротах, ведя за собой тройку крепконогих, еще потных косматых лошадей, и, бойко встряхнув
белыми волосами, поклонился барину.
— Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее люди! — утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий
парень, в черных кудрях; лицо у него медно-красное, нос обожжен солнцем и покрыт
белой чешуей омертвевшей кожи; глаза — большие, добрые, как у вола, и на левой руке нет большого пальца. Его речь так же медленна, как движения рук, пропитанных маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом...
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в
белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног
парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Я подолее вас живу на
белом свете; в пугачевщину я был уж
парень матерой.
Смотрит Настя, а топот и песня все ближе, и вдруг перед самыми ее глазами показался статный русый
парень, в
белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником.
Один из таких «юношев» жил тут же, над нами. Это был студент, сын рабочего-скорняка,
парень среднего роста, широкогрудый, с уродливо-узкими бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, — ступни ног студента маленькие, точно у женщины. И голова его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на
белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые глаза.
Дома встретил меня угловатый
парень в ситцевой рубахе и фартуке, рукава засучены, руки —
белые и тонкие. Прочитав записку, спрашивает...
Он пошел с пригорка, а Харько все-таки посвистал еще, хоть и тише… Пошел мельник мимо вишневых садов, глядь — опять будто две больших птицы порхнули в траве, и опять в тени
белеет высокая смушковая шапка да девичья шитая сорочка, и кто-то чмокает так, что в кустах отдается… Тьфу ты пропасть! Не стал уж тут мельник и усовещивать проклятого
парня, — боялся, что тот ему ответит как раз по-прошлогоднему… И подошел наш Филипп тихими шагами к вдовиному перелазу.
Даже Кузьма Косяк, новый засыпка, орловец, зубоскал и задира, молодой
парень, могучий, с весёлыми и синими глазами и ровным рядом мелких
белых зубов, всегда оскаленных задорной улыбкой, — даже этот Кузьма, с которым всегда было за что всласть поругаться, стал почтителен и услужлив; песен, на которые был большой мастер, больше не пел, меткими прибаутками во все стороны не сыпал, и Тихон Павлович, замечая за ним всё это, недовольно думал про себя: «Хорош, видно, я, чёрт, стал!» И, думая так, всё более подчинялся чему-то, неотвязно сосавшему его сердце.
— Молявинский, — подхватил молодой
парень. —
Бела труба с красным перехватом [На Волге у пароходов одного хозяина или одной компании дымогарные трубы окрашиваются условными красками. Оттого издали можно узнать, кому принадлежит пароход.]. Надо быть, «Воевода».
Возвивалась голубушка высоко,́ далеко,
Садилася голубушка на
бел горюч камень,
Умывалась голубушка водою морскою,
Утиралась голубушка шелковой травою,
Говорила голубушка с холостым
парнем:
«Уж ты,
парень, паренек, глупенький твой разумок —
Не по промыслу заводы ты заводишь,
Трех девушек,
парень, за один раз любишь:
Перву Машу во Казани
Да Дуняшу в Ярославле,
А душеньку Ульяшеньку в Нижнем городочке;
Купил Маше ленту алу...
И в таком селении все было неизмеримо культурнее, чем у нас, в России. Поражала зажиточность крестьян, общая грамотность, живое чувство своего национального достоинства. Когда показалась процессия к дому, где родился Гус, мы любовались целой кавалькадой молодых
парней и шествием девушек в
белом — и все это были крестьяне и крестьянки.
На возу покачивается
парень без шапки, с желтыми плоскими волосами, красный, в веснушках, в пестрядинной рубахе с расстегнутым воротом, открывающим
белую грудь и медный тельник.
— Проводи меня в березовую, наверх, — сказал Палтусов мальчику-половому, бледнолицему
парню лет четырнадцати, в коротких
белых штанах и с плоскими волосами, густо смазанными коровьим маслом.
Казаки подвели двух испуганных солдат с
белыми, как известка, лицами. Один был молодой, безусый
парень, другой — с черною бородкою, лет за тридцать. Казаки рассказывали...
Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через приемную прошел доктор в
белом фартуке и подпоясанный полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего
парня, он пожал плечами и сказал певучим тенором...
Впереди стал военный оркестр. Грянул марш. Повзводно, шагая в ногу, колонна вышла из сада и мимо завода двинулась вниз к Яузскому мосту. Гремела музыка, сверкали под солнцем трубы и литавры, мерно шагали прошедшие военную подготовку девчата и
парни, пестрели алые, голубые,
белые косынки, улыбались молодые лица.
Пили чай. На окне стоял в горшке большой куст
белых хризантем. Я невольно все время поглядывала на цветы, и не было почему-то покоя от вопроса: почему цветы? Сам он их себе купил или… принес ему кто-нибудь? Купит ли себе
парень сам цветы? Или станет ли
парень парню приносить цветы?
И видит: многое множество красных девиц поет и пляшет у надречных ракит. Все в
белом, у всех на головах венки, у всех в руках березовые ветки. Одаль молодые
парни сидят — кто с сурной, кто с волынкой, кто с новорощенной свирелью. В полночный девичий семиковский хоровод им мешаться не след… И слышит Гриша ясные, веселые голоса живого семиковского хоровода...
— Пьер! Давно приехал? — прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В
парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с
белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих
парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и уезжали по той же плотине, запыленные мукой, с
белыми возами — на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми.