Неточные совпадения
— Спасибо тебе,
батько! Молчал, молчал, долго молчал, да вот наконец и сказал. Недаром
говорил, когда собирался в поход, что будешь пригоден козачеству: так и сделалось.
— О! да этот будет со временем добрый полковник! —
говорил старый Тарас. — Ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и
батька за пояс заткнет!
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил,
говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли ты уже все знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при тебе». — «То-то,
батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
— Ай да
батько! —
говорил Левко, очнувшись от своего изумления и глядя вслед уходившему с ругательствами голове.
— Ну, это все равно, по-моему: кто ни поп, тот и
батька… Эх,
говорил я тебе тогда… Помнишь? Все это твой проект.
— Однова она, воля-то наша, прилетела… —
говорил Рачитель, возвращаясь с полуштофом. — Вон как народ поворачивает с радости: скоро новую бочку починать… Агап, а
батька своего видел? Тоже в кабак прибрел, вместе с старым Ковальчуком… Загуляли старики.
— Ступай к своему
батьке да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так я
говорю, Морок?
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и
батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты,
говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
— Как не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь — друг мой, а я уж и
батькой вторым стал; разве барину следует так
говорить; мы ведь не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем.
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот,
говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, — не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали
батьку бить: давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
Это, милый друг, я знаю по себе: нас ведь
батьки и матки и весь, почесть, табор лелеют и холят, как скотину перед праздником, чтобы отдать на убой барину богатому али, пожалуй, как нынче вот стало, купцу, а мне того до смерти не хотелось, и полюбился мне тут один чиновничек молоденький; на гитаре, я тебе
говорю, он играл хоть бы нашим запевалам впору и все ходил в наш, знаешь, трактир, в Грузинах…
«Сын, —
говорит, — батюшка, родной сын; это
батька мой родной: помилосердуйте, не мешайте ему помирать».
— Слышишь ли,
батька, что она
говорит? — сказал Бычура. — Что ж это, боярин, никак, ты вздумал нас морочить?
Говорят, у них старшим какой-то деревенский
батька.
— Да вот,
батька, — сказал Бычура, почесывая голову, — товарищи
говорят, что сегодня, за один бы уж прием, повесить ее, так и дело в шляпе.
— Ну,
батька,
говори, как размещаться? — произнес Петр.
Говорят, как померли у Богдана
батько с матерью, попросился он у старого пана на тягло и захотел жениться.
У меня, знаешь,
батько с матерью давно померли, я еще малым хлопчиком был… Покинули они меня на свете одного. Вот оно как со мною было, эге! Вот громада и думает: «Что же нам теперь с этим хлопчиком делать?» Ну и пан тоже себе думает… И пришел на этот раз из лесу лесник Роман, да и
говорит громаде: «Дайте мне этого хлопца в сторожку, я его буду кормить… Мне в лесу веселее, и ему хлеб…» Вот он как
говорит, а громада ему отвечает: «Бери!» Он и взял. Так я с тех самых пор в лесу и остался.
А старый пан не позволил, приставил его к своему паничу: тут тебе,
говорит, и
батько, и мать, и жинка.
— Да у меня их нету-ти, часов-то ваших, — отвечал мальчик сердитым и плаксивым голосом, —
батька мой увидал их у меня да отнял; еще пороть меня собирался. «Ты их,
говорит, должно, украл где-нибудь, — какой дурак тебя часами дарить станет?»
— Ну, целься,
батька, хорошенько! —
говорили окружающие. И вслед за тем раздавался гром холостого, но двойного заряда, и приходилось тушить волосы неудачного стрелка, который вопил: «Сжег, спалил, разбойник! Сейчас еду к преосвященному с жалобой!»
Батька, известно, осерчал,
говорит Катюшке: «Поди принеси наряды, что муж прислал».
Я
батьке и
говорю: «Как, я
говорю,
батька, тяжелой бабе с бревнами возиться?
Я со всего дома подушную оплатил, за себя оброк предоставил; теперь,
говорю, за
батьку и задельничаю; а хоша бы и хозяйка моя за тебя же круглый год на заделье бегала; как же, я
говорю, так: мы у вас даром хлеб едим?» Заругалась, заплевалась, голова, и все на Катьку больше: «Ты,
говорит, мужа сомущаешь, а он того не знает, что ты и то и се, с тем и другим», — выходит, Катька гуляет!
Я в ноги поклониться — поклонился, да бурмистру и
говорю: «
Батьке,
говорю, Иван Васильич, я завсегда покорствую; а что теперича мы все пропадаем из-за мачехи; хозяйка моя на работе измаяна, словом обругана.
Я, голова, пришел домой,
говорю батьке: «К барину,
говорю,
батька, нас с тобой завтра требует».
— Жаловался, что ли, ты, разбойник, на меня?» — «Нет,
говорю,
батька, что жаловаться!
Из-за мачехи мы пропадаем; в раздел бы нам,
говорю, охота, а то
батька в раздел не пускает и при доме не держит, как надо».
«Петрушка,
говорит, поцалуй меня!» — «Полно,
говорю, мамонька, что за цалованье!» — «Ну, Петрушка, —
говорит она мне на это, — кабы я была не за твоим
батькой, я бы замуж за тебя пошла!» Я, знаешь, голова, и рассмеялся.
Стали мы
говорить; плели, плели, братец ты мой, всех и куриц-то припутали, я то еще
говорю словно бы как и дело, а
батька и понес, голова, на меня: и пьяница-то я, и вор, и мошенник.
— «Ну,
говорит, Петруша, никому,
говорит, николи не
говорила, а тебе скажу: твой старый
батька заедает мой молодой век!» — «Это, мамонька,
говорю, старуха надвое сказала, кто у вас чей век заедает!» — «Да,
говорит, ладно, рассказывай!
Нынче,
говорит,
батька тебя женить собирается; ты,
говорит, не женись, лучше в солдаты ступай, а не женись!» — «Что же,
говорю, мамонька, я такой за обсевок в поле?» — «Так,
говорит, против тебя здесь девки нет, да и я твоей хозяйки любить не стану».
Ну как, я
говорю, надорвется, да какой грех выйдет?» — «Что-ста,
говорит, али мне из-за вас околевать в лесу?» — «Я,
говорю,
батька, сам собой этого дела не обегаю; а что теперича для спорыньи, пожалуйста, пошли хоть старшую сестру со мной, а хозяйку мою побереги; я,
говорю, заслужу вам за это».
Я ему и
говорю: «Не грех ли,
говорю,
батька, тебе это
говорить?» Барин тоже слушал, слушал нас, да как крикнет на
батьку: «Ах ты,
говорит, старый хрен, с седой бородой, взял молодую жену да детей всех на нее и променял!
— О вас писал я матери в каждом письме, —
говорил он. — Если бы все такие были, как вы да ваш
батька, то не житье было бы на свете, а масленая. У вас вся публика великолепная! Народ всё простой, сердечный, искренний.
— По моему разуму, не след бы ему,
батька, допрежь поры
говорить, — возразила Аксинья Захаровна.
Собирает он казачий круг,
говорит казакам такую речь: «Так и так, атаманы-молодцы, так и так, братцы-товарищи: пали до меня слухи, что за морем у персиянов много тысячей крещеного народу живет в полону в тяжелой работе, в великой нужде и горькой неволе; надо бы нам, братцы, не полениться, за море съездить потрудиться, их, сердечных, из той неволи выручить!» Есаулы-молодцы и все казаки в один голос гаркнули: «Веди нас,
батька, в бусурманское царство русский полон выручать!..» Стенька Разин рад тому радешенек, сам первым делом к колдуну.
— Сбесился, что ли,
батька? — шепотом строго молвила ему Манефа. — Я ль тебе не
говорила?
— Куда это ты, Микитушка? —
говорила она. — Посумерничай,
батька, у нас, покалякаем; встанет Зиновий Алексеич, чайку попьем да еще покалякаем до ужина-то. Отведи до конца дядины-то именины, гости́ у нас до́ ночи.
— Нельзя,
батька, нельзя без того, —
говорила Татьяна Андревна.
—
Батька Иван, не вели ходить лекарю к моему детке. Помочил ему голову зельем, стал Каракаченька благим матом кричать, словно белены покушал. Татары, русские, все
говорят: уморит лекарь. Уморит, и я за деткой. Посол цесарский сказал, он много народу…
— Да в чем дело-то… что делать-то далее? — стали приступать наши. — Полковник ушел — вы пылите и
батьку распекаете… Разве мы, в самом деле, его внушений, что ли, стали бы слушать… А где теперь поляк? Черт знает, были ли у него деньги, — что он один теперь у себя в комнате делает?
Говорите, пожалуйста, — что решено? Кто же обидчик, кто злодей?
— Як же
батька не знае, —
говорил один из конвойных, — хиба не було у книгах, як бы им.