Неточные совпадения
—
Смейся,
смейся, Борис Павлович, а вот при гостях скажу, что нехорошо поступил: не успел носа показать и пропал из дома. Это неуважение к
бабушке…
— А ловко, мастерски подобрал! — поощрял Райский. Марфенька
смеялась до слез, и даже Вера улыбалась.
Бабушка села опять.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю,
бабушка, —
засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
— Каково отделала! А вот я
бабушке скажу! — закричал он, грозя ей вслед, потом сам
засмеялся и пошел к себе.
Должно быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потому что Марфенька закатилась смехом, а
бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно
засмеялась и стала трепать его по плечу.
Но он не слушал, а смотрел, как писала
бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг
засмеется и бросится целовать ее.
— Боже сохрани! молчите и слушайте меня! А! теперь «
бабушке сказать»! Стращать, стыдить меня!.. А кто велел не слушаться ее, не стыдиться? Кто
смеялся над ее моралью?
— Что
смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость
бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
Райский еще раз
рассмеялся искренно от души и в то же время почти до слез был тронут добротой
бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.
— Ну, Бог вас простит! —
смеясь, сказала
бабушка. — Вам — ничего, я знаю. Вон вас каким Господь создал — да Вера-то: как на нее нет страха! Ты что у меня за богатырь такой!
— Не сердитесь,
бабушка, я в другой раз не буду… —
смеясь, сказал он.
— Вон кто,
бабушка! — сказал Райский,
смеясь.
— Вам стало жаль сироту, вы и съели? — договорила
бабушка. Все трое
засмеялись.
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский,
смеясь. — Ах,
бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь волей…
Бабушка поглядела на Райского тревожными глазами, он
засмеялся.
— Что это за книга? — спросил Райский вечером. Потом взял, посмотрел и
засмеялся. — Вы лучше «Сонник» купите да читайте! Какую старину выкопали! Это вы,
бабушка, должно быть, читали, когда были влюблены в Тита Никоныча…
Он запнулся за порог крыльца и выскочил на двор, а
бабушка перекрестилась и задрожала вся, не то молча заплакав, не то —
смеясь.
Мебель и разные вещи он дня три распродавал старьевщикам-татарам, яростно торгуясь и ругаясь, а
бабушка смотрела из окна и то плакала, то
смеялась, негромко покрикивая...
Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял наперсток пальцем и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько
смеялся там;
бабушка терла на терке сырой картофель.
— А господь с ними! — беззаботно ответила
бабушка. — А пускай
смеются, на доброе им здоровье!
Мне весело было смотреть на него и на
бабушку: она, облокотясь о стол, упираясь кулаком в щеки, смотрела на нас и негромко
смеялась, говоря...
Черная обезьяна в перьях оглушительно орет что-то похожее на слова
бабушки, — старуха
смеется радостно, дает птице просяной каши с пальца и говорит...
Бабушка взяла руки его, села рядом с ним и тихонько, легко
засмеялась.
Бабушка стала
смеяться, сотрясаясь всем телом, потом понюхала табаку, вытерла слезы и продолжала, отрадно вздохнув...
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно
смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала;
бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
Прасковья Ивановна
рассмеялась и сказала: «А, ты охотник до картинок, так ступай с своим дядькой и осмотри залу, гостиную и диванную: она лучше всех расписана; но руками ничего не трогать и меня
бабушкой не звать, а просто Прасковьей Ивановной».
—
Бабушка бывает сердитая, а мама никогда не бывает, она тойко
смеется. Ее все юбят, потому что ей всегда некогда, все приходят гости, гости, и смотрят на нее, потому что она красивая. Она — ми’ая, мама. И О’есов так говорит: ми’ая мама!
«Полно, варварка, проказничать со мной; я старый воробей, меня не обманешь, — сказал он,
смеясь, — вставай-ка, я новые карточки привез, — и подойдя к постели и подсунув карты под подушку, он прибавил: — вот на зубок новорожденному!» — «Друг мой, Андрей Михайлыч, — говорила Софья Николавна, — ей-богу, я родила: вот мой сын…» На большой пуховой подушке, тоже в щегольской наволочке, под кисейным, на розовом атласе, одеяльцем в самом деле лежал новорожденный, крепкий мальчик; возле кровати стояла бабушка-повитушка, Алена Максимовна.
— Смотри,
бабушка, зяблики опять за мною увязались, — воскликнула она, громко
смеясь, — посмотри, какие смешные… Голодные совсем. А у меня, как нарочно, хлеба с собой не было.
Отец мой, по веселости нрава,
смеясь, передал этот рассказ
бабушке, но та, выслушав его, насупила брови и отвечала...
Бабушка взглянула ему в лицо и
рассмеялась.
Граф полюбопытствовал, как и отчего княгиня укрывает Дон-Кихота, а
бабушка ему все это рассказала и тем до того оживила беседу, что граф начал
смеяться, и шутить, и повторять рогожинское присловье: «перервать можно, а вывернуть нельзя».
Бабушка и в этом случае имела меру: она знала, что дурной тон, дурная манера есть все то, что неуместно и неизящно; но она не питала уважения и к изысканности и даже
смеялась над петиметрством.
Дальше и дальше, и нашло на меня: и сидеть-то я не сижу, и читать-то я не читаю, и работать не работаю, иногда
смеюсь и
бабушке что-нибудь назло делаю, другой раз просто плачу.
Так было дело, когда один раз мне случилось повстречаться с нашим жильцом на лестнице.
Бабушка за чем-то послала меня. Он остановился, я покраснела, и он покраснел; однако
засмеялся, поздоровался, о бабушкином здоровье спросил и говорит: «Что, вы книги прочли?» Я отвечала: «Прочла». — «Что же, говорит, вам больше понравилось?» Я и говорю: «Ивангое» да Пушкин больше всех понравились». На этот раз тем и кончилось.
— Послушайте, вы не
смейтесь над
бабушкой. Это я
смеюсь, оттого что смешно… Что же делать, когда
бабушка, право, такая, а только я ее все-таки немножко люблю. Ну, да тогда и досталось мне: тотчас меня опять посадили на место и уж ни-ни, шевельнуться было нельзя.
Сначала
бабушка не поняла, но когда увидела, что крупёр загреб ее четыре тысячи гульденов вместе со всем, что стояло на столе, и узнала, что zero, который так долго не выходил и на котором мы проставили почти двести фридрихсдоров, выскочил, как нарочно, тогда, когда
бабушка только что его обругала и бросила, то ахнула и на всю залу сплеснула руками. Кругом даже
засмеялись.
M-lle Blanche
смеялась, была скромно весела и даже весьма любезно заигрывала иногда с
бабушкой, так, что та ее, наконец, похвалила.
Бабушка остановилась и подняла на лоб очки. Слово «лыгенда» ей очень понравилось: она услыхала в нем наивную переделку в народном духе и
рассмеялась...
— Говорила, что уедет в Америку, только это пустое… Уж это верно. Агашков увязался за Марфой Ивановной и не пустит. Крепкий старичок… я его даже очень хорошо знаю. Карахтер тоже у него… Марфа-то Ивановна теперь, конечно,
смеется, а только она по своему женскому разуму совсем даже не понимает людей. Думает, что лучше нет ее-то Серапиена Михалыча, а еще
бабушка надвое сказала…
Я
засмеялась. Рассуждения четырнадцатилетней девочки, «
бабушки класса», как мы ее называли (она была старше нас всех), несказанно рассмешили меня. Однако оставить ее на произвол судьбы я не решилась, и с грехом пополам мы прошли с Ренн историю Нового, Ветхого завета и необходимые молитвы. А время не шло, а бежало…
Восхваление присутствующих шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале, дедушка поднял чашу в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался к ней немного напыщенно и важно, точно к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь смотрела в тарелку. Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно глаза мои красноречиво
смеялись, потому что
бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол.
Бабушка и отец тоже
рассмеялись.
Она
смеется, счастливая и благодарная, точно все это: и ее возлюбленный, и смешные пьяные, и сумрачный господин, схоронивший свою
бабушку, существуют лишь для полноты ее счастья.