Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала
вы сказали,
а потом
и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. —
А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с.
А вот он-то
и есть этот чиновник.
Хлестаков. Да
вот тогда
вы дали двести, то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Мишка. Да для
вас, дядюшка, еще ничего не готово. Простова блюда
вы не будете кушать,
а вот как барин ваш сядет за стол, так
и вам того же кушанья отпустят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем
вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое,
а меня
вы не смеете высечь, до этого
вам далеко…
Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому
и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение).В Саратовскую губернию!
А?
и не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.)Благое дело изволили предпринять. Ведь
вот относительно дороги: говорят, с одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей,
а ведь, с другой стороны, развлеченье для ума. Ведь
вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?
Бобчинский.
А вот и нет; первые-то были
вы.
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли
вам? Я на
вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали,
и вы туда ж за ними!
и я
вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли
вам? Я у
вас крестила вашего Ванечку
и Лизаньку,
а вы вот как со мною поступили!
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет,
а о костромских
и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что
вы не читаете писем: есть прекрасные места.
Вот недавно один поручик пишет к приятелю
и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Аммос Федорович (строит всех полукружием).Ради бога, господа, скорее в кружок, да побольше порядку! Бог с ним:
и во дворец ездит,
и государственный совет распекает! Стройтесь на военную ногу, непременно на военную ногу!
Вы, Петр Иванович, забегите с этой стороны,
а вы, Петр Иванович, станьте
вот тут.
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не в пажитях,
Не в соболях, не в золоте,
Не в дорогих камнях.
«
А в чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так
вот и счастлив я! —
«
А где возьмешь косушечку?»
— Да
вы же дать сулилися…
—
А кто сплошал,
и надо бы
Того тащить к помещику,
Да все испортит он!
Мужик богатый… Питерщик…
Вишь, принесла нелегкая
Домой его на грех!
Порядки наши чудные
Ему пока в диковину,
Так смех
и разобрал!
А мы теперь расхлебывай! —
«Ну…
вы его не трогайте,
А лучше киньте жеребий.
Заплатим мы:
вот пять рублей...
— Ладно. Володеть
вами я желаю, — сказал князь, —
а чтоб идти к
вам жить — не пойду! Потому
вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите!
А вот посылаю к
вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он
вами дома правит,
а я отсель
и им
и вами помыкать буду!
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках
и храбрился.
И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз,
а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал?
А шлюпики есть?»
А он ему говорит: «
вы третий». Да, брат, так-то!
— Ну
вот, графиня,
вы встретили сына,
а я брата, — весело сказала она. —
И все истории мои истощились; дальше нечего было бы рассказывать.
— Да
вот я
вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у
вас в порядке идет, но садик в забросе».
А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет.
А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
―
А я не знала, что
вы здесь, ― сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей
и наскучивший разговор. ― Ну, что Кити? Я обедаю у
вас нынче.
Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ― ты возьмешь карету…
—
А! княгиня, каково! — сияя радостной улыбкой, сказал Степан Аркадьич, вдруг появившийся в середине толпы. — Неправда ли, славно, тепло сказал? Браво!
И Сергей Иваныч!
Вот вы бы сказали от себя так — несколько слов, знаете, ободрение;
вы так это хорошо, — прибавил он с нежной, уважительной
и осторожной улыбкой, слегка за руку подвигая Сергея Ивановича.
—
Вот вы хоть похва̀лите, — сказала Агафья Михайловна, —
а Константин Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба корку, — поел
и пошел.
— Да
вот, как
вы сказали, огонь блюсти.
А то не дворянское дело.
И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах,
а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно.
Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
—
Вы меня не утешайте, барыня. Я
вот посмотрю на
вас с ним, мне
и весело, — сказала она,
и это грубое выражение с ним,
а не с ними тронуло Кити.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы
вы знали, как
вы больно мне делаете! Всё равно, как у
вас бы умер ребенок,
а вам бы говорили:
а вот он был бы такой, такой,
и мог бы жить,
и вы бы на него радовались.
А он умер, умер, умер…
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. —
Вот у меня зятек, Степан Аркадьич,
вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии
и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! —
а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он
вам докажет, что самая нужная.
И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
— Ах! — вскрикнула она, увидав его
и вся просияв от радости. — Как ты, как же
вы (до этого последнего дня она говорила ему то «ты», то «
вы»)?
Вот не ждала!
А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
—
А вот делаешь! Что прикажете? Привычка,
и знаешь, что так надо. Больше
вам скажу, — облокачиваясь об окно
и разговорившись, продолжал помещик, — сын не имеет никакой охоты к хозяйству. Очевидно, ученый будет. Так что некому будет продолжать.
А всё делаешь.
Вот нынче сад насадил.
―
Вот я завидую
вам, что у
вас есть входы в этот интересный ученый мир, ― сказал он.
И, разговорившись, как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный ему французский язык. ― Правда, что мне
и некогда. Моя
и служба
и занятия детьми лишают меня этого;
а потом я не стыжусь сказать, что мое образование слишком недостаточно.
—
А мы
вот встретились в первый раз после как у
вас, — сказал помещик, — да
и заговорились.
— Да
вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина,
и он невольно отвечал ей почтительным
и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу.
Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви.
А любовь неоткуда взять, приказать нельзя.
Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.
— Мы прекрасно доехали
и вас не беспокоили, — отвечал Сергей Иванович. — Я так пылен, что боюсь дотронуться. Я был так занят, что
и не знал, когда вырвусь.
А вы по-старому, — сказал он улыбаясь, — наслаждаетесь тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне.
Вот и наш приятель Федор Васильич собрался наконец.
— Да, но
вы себя не считаете.
Вы тоже ведь чего-нибудь стóите?
Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем на службе,
и, так же как
вы, получаю пять процентов,
и то дай Бог.
А свои труды задаром.
—
А жаль, что
вы уезжаете, — сказал Степан Аркадьич. — Завтра мы даем обед двум отъезжающим — Димер-Бартнянский из Петербурга
и наш Веселовский, Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился.
Вот молодец! Не правда ли, княгиня? — обратился он к даме.
— Ах, maman, у
вас своего горя много. Лили заболела,
и я боюсь, что скарлатина. Я
вот теперь выехала, чтоб узнать,
а то засяду уже безвыездно, если, избави Бог, скарлатина.
— Да,
вот вам кажется!
А как она в самом деле влюбится,
а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… —
И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. —
А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
— Поэтому для обрусения инородцев есть одно средство — выводить как можно больше детей.
Вот мы с братом хуже всех действуем.
А вы, господа женатые люди, в особенности
вы, Степан Аркадьич, действуете вполне патриотически; у
вас сколько? — обратился он, ласково улыбаясь хозяину
и подставляя ему крошечную рюмочку.
— Ну
вот вам и Долли, княжна,
вы так хотели ее видеть, — сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую каменную террасу, на которой в тени, за пяльцами, вышивая кресло для графа Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара. — Она говорит, что ничего не хочет до обеда, но
вы велите подать завтракать,
а я пойду сыщу Алексея
и приведу их всех.
— Это не родильный дом, но больница,
и назначается для всех болезней, кроме заразительных, — сказал он. —
А вот это взгляните… —
и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих. —
Вы посмотрите. — Он сел в кресло
и стал двигать его. — Он не может ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен воздух,
и он ездит, катается…
— Жалко, что мы не слыхали, — сказала хозяйка, взглядывая на входную дверь. —
А,
вот и вы наконец! — обратилась она с улыбкой к входившему Вронскому.
—
А вот вы спорили, Марья Власьевна, что карналины в отлет носят. Глянь-ка у той в пюсовом, посланница, говорят, с каким подбором… Так,
и опять этак.
А вот что: во-первых,
вы заманиваете жениха,
и вся Москва будет говорить,
и резонно.
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом,
и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды…
Вот вы, например, другое дело! —
вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают…
А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?
—
А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости
и вызовет Печорина на дуэль… Погодите;
вот в этом-то
и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее
и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только
вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я
вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался, с узлом,
а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала
и стала ворчать: «
Вот выдумывают, да еще на убогого! за что
вы его? что он
вам сделал?» Мне это надоело,
и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
— Помилуйте, — говорил я, — ведь
вот сейчас тут был за речкою Казбич,
и мы по нем стреляли; ну, долго ли
вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный:
вы думаете, что он не догадывается, что
вы частию помогли Азамату?
А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, —
и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
— Я
вам расскажу всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня;
вот как это было: вчера один человек, которого я
вам не назову, приходит ко мне
и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо
вам заметить, что княгиня была здесь,
а княжна дома.
Вот мы с ним
и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
— От княгини Лиговской; дочь ее больна — расслабление нервов… Да не в этом дело,
а вот что: начальство догадывается,
и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я
вам советую быть осторожнее. Княгиня мне говорила нынче, что она знает, что
вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я пришел
вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не увидимся,
вас ушлют куда-нибудь.
— Куда? куда? — воскликнул хозяин, проснувшись
и выпуча на них глаза. — Нет, государи,
и колеса приказано снять с вашей коляски,
а ваш жеребец, Платон Михайлыч, отсюда теперь за пятнадцать верст. Нет,
вот вы сегодня переночуйте,
а завтра после раннего обеда
и поезжайте себе.
Но управляющий сказал: «Где же
вы его сыщете? разве у себя в носу?» Но председатель сказал: «Нет, не в носу,
а в здешнем же уезде, именно: Петр Петрович Самойлов:
вот управитель, какой нужен для мужиков Чичикова!» Многие сильно входили в положение Чичикова,
и трудность переселения такого огромного количества крестьян их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на>
вас,
а так как
вы хотели бы послужить, как говорите сами, так
вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь
вы теперь простой человек, разорившийся дворянин
и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой в руках, на простой тележке
и отправляйтесь по городам
и деревням. От архиерея
вы получите благословенье
и шнурованную книгу, да
и с Богом.
— Пили уже
и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест,
а сыт;
а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь
вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!»
А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так
вот он
и шатается! Да, ведь
вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
—
Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. —
Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет не поднялся <бы> так,
а у него в восемь вырос. Смотрите,
вот лес
и кончился. Начались уже хлеба;
а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный,
а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще, чем у другого.
— Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то
и сапоги, что сапоги, то
и спасибо,
и хоть бы в рот хмельного.
А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь
вот какой народ! Это не то, что
вам продаст какой-нибудь Плюшкин.