Неточные совпадения
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но
Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по
долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
— Послушайте,
Иван Кузмич! — сказал я коменданту. —
Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.
— Знаем мы вашу неделю, ваше преподобие, — грубо отвечал Лепешкин, вытирая свое сыромятное лицо клетчатым бумажным платком. — Больно она у тебя
долга,
Иван Яковлич, твоя неделя-то.
А за ужином уже
Иван Петрович показывал свои таланты. Он, смеясь одними только глазами, рассказывал анекдоты, острил, предлагал смешные задачи и сам же решал их, и все время говорил на своем необыкновенном языке, выработанном
долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку: большинский, недурственно, покорчило вас благодарю…
Ибо Дмитрий только (положим, хоть в
долгий срок) мог бы смириться наконец пред нею, «к своему же счастию» (чего даже желал бы Алеша), но
Иван нет,
Иван не мог бы пред нею смириться, да и смирение это не дало бы ему счастия.
— Он там толкует, — принялась она опять, — про какие-то гимны, про крест, который он должен понести, про
долг какой-то, я помню, мне много об этом
Иван Федорович тогда передавал, и если б вы знали, как он говорил! — вдруг с неудержимым чувством воскликнула Катя, — если б вы знали, как он любил этого несчастного в ту минуту, когда мне передавал про него, и как ненавидел его, может быть, в ту же минуту!
Неоднократно
Иван Фомич сбирался бежать от своего патрона, но всякий раз его удерживала мысль, что в таком случае
долг, доросший до значительной цифры, пожалуй, пропадет безвозвратно.
Когда Феде минул шестнадцатый год,
Иван Петрович почел за
долг заблаговременно поселить в него презрение к женскому полу, — и молодой спартанец, с робостью на душе, с первым пухом на губах, полный соков, сил и крови, уже старался казаться равнодушным, холодным и грубым.
Забиякин (Живновскому). И представьте себе, до сих пор не могу добиться никакого удовлетворения. Уж сколько раз обращался я к господину полицеймейстеру; наконец даже говорю ему: «Что ж, говорю,
Иван Карлыч, справедливости-то, видно, на небесах искать нужно?» (Вздыхает.) И что же-с? он же меня, за дерзость, едва при полиции не заарестовал! Однако, согласитесь сами, могу ли я оставить это втуне! Еще если бы честь моя не была оскорблена, конечно, по
долгу християнина, я мог бы, я даже должен бы был простить…
— Надобно тебе сказать, голубчик
Иван Иваныч, — счел
долгом объясниться Глумов за себя и за меня, — что нам твоя поддержка в особенности драгоценна.
Главнейшими из них были Ермак Тимофеев и
Иван Кольцо, осужденный когда-то на смерть, но спасшийся чудесным образом от царских стрельцов и
долгое время пропадавший без вести.
Иван. Не могу знать-с. Надо полагать, насчет бенефисту-с, так как актеры и актрисы, которые ежели… так уж первым
долгом завсегда-с…
Домна Пантелевна. Вот благодарю, вот уж покорно благодарю! Самое это для нас нужное, самое необходимое; потому,
Иван Семеныч, первое дело:
долги. Как без них проживешь? Возможно ли?
— Да, — согласилась она и, как будто только что вспомнив про свой
долг, сказала небрежно: — Да, скажите в своем магазине, что на днях зайдет
Иван Андреич и заплатит там триста… или не помню сколько.
Прекрасный человек
Иван Иванович! Его знает и комиссар полтавский! Дорош Тарасович Пухивочка, когда едет из Хорола, то всегда заезжает к нему. А протопоп отец Петр, что живет в Колиберде, когда соберется у него человек пяток гостей, всегда говорит, что он никого не знает, кто бы так исполнял
долг христианский и умел жить, как
Иван Иванович.
— Но мой
долг, — продолжал городничий, — есть повиноваться требованиям правительства. Знаете ли вы,
Иван Иванович, что похитивший в суде казенную бумагу подвергается, наравне со всяким другим преступлением, уголовному суду?
Иван Платоныч, видимо, не находил слов и, сделав
долгую паузу, снова прибег к стакану.
—
Иван Сергеич! — проговорил муж, пальцем трогая его под подбородочек. Но я опять быстро закрыла Ивана Сергеича. Никто, кроме меня, не должен был долго смотреть на него. Я взглянула на мужа, глаза его смеялись, глядя в мои, и мне в первый раз после
долгого времени легко и радостно было смотреть в них.
Очень скоро, не далее как через год после женитьбы,
Иван Ильич понял, что супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжелое дело, по отношению которого, для того, чтобы исполнять свой
долг, т. е. вести приличную, одобряемую обществом жизнь, нужно выработать определенное отношение, как и к службе.
Иван Ильич умер 45-ти лет, членом Судебной палаты. Он был сын чиновника, сделавшего в Петербурге по разным министерствам и департаментам ту карьеру, которая доводит людей до того положения, в котором, хотя и ясно оказывается, что исполнять какую-нибудь существенную должность они не годятся, они всё-таки по своей
долгой и прошедшей службе и своим чинам не могут быть выгнаны и потому получают выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи от 6-ти до 10-ти, с которыми они и доживают до глубокой старости.
Этим умением отделять служебную сторону, не смешивая ее с своей настоящей жизнью,
Иван Ильич владел в высшей степени и
долгой практикой, и талантом выработал его до такой степени, что он даже, как виртуоз, иногда позволял себе, как бы шутя, смешивать человеческое и служебное отношения.
Взял заседатель перо, написал что-то на бумаге и стал вычитывать. Слушаю я за окном, дивлюсь только. По бумаге-то выходит, что самый этот старик
Иван Алексеев не есть
Иван Алексеев; что его соседи, а также и писарь не признают за таковое лицо, а сам он именует себя Иваном Ивановым и пачпорт кажет. Вот ведь удивительное дело! Сколько народу было, все руки прикладывали, и ни один его не признал. Правда, и народ тоже подобрали на тот случай! Все эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, в
долгу.
Вышед на улицу,
Иван Андреевич стоял
долгое время в таком положении, как будто ожидал, что с ним тотчас же будет удар. Он снял шапку, отер холодный пот со лба, зажмурился, подумал о чем-то и пустился домой.
Алеша заключает, что для Ивана половина дела его уже сделана. Но он глубоко заблуждается, дело жизни для Ивана и не начиналось, — вернее, давно уже кончилось. Свою «жажду жизни, несмотря ни на что»,
Иван сам готов признать «неприличною». Жить
дольше тридцати лет он не хочет: «до семидесяти подло, лучше до тридцати: можно сохранить «оттенок благородства», себя надувая».
Иван Петрович оставил в покое Грохольского и Лизу и прилепился к своим дамам. Целый день слышался из его дачи говор, смех, звон посуды… До глубокой ночи не тушились огни… Грохольский заблагодушествовал… Наконец таки, после
долгого мучительного антракта, он почувствовал себя опять счастливым и покойным.
Иван Петрович с двумя не вкушал такого счастья, какое вкушал он с одной… Но — увы! У судьбы нет сердца. Она играет Грохольскими, Лизами, Иванами, Мишутками, как пешками… Грохольский опять потерял покой…
— Наша серия есть, — сказал
Иван Дмитрич после
долгого молчания. — Значит, есть вероятность, что мы выиграли. Только вероятность, но всё же она есть!
Преступник — слово страшное. Так называются убийцы, воры, грабители, вообще люди злые и нравственно отпетые. А Саша слишком далек от всего этого… Правда, он много должен и не платит
долгов. Но ведь
долг — не преступление, и редкий человек не должен. Полковник и
Иван Маркович — оба в
долгах…
— Нарушим ли мы гражданский
долг, — вдохновенно восклицает
Иван Маркович, — если вместо того, чтобы казнить преступника-мальчика, мы протянем ему руку помощи?
Иван Захарыч считал себя выше подобных недворянских поступков. Этим он постоянно преисполнен. Если при залоге имений он добился высокой оценки, то все же они стоят этих денег, хотя бы при продаже с аукциона и не дали такой цены. Он в
долгу у обеих сестер, и ему представляется довольно смутно, чем он обеспечит их, случись с ним беда, допусти он до продажи обоих имений. Конечно, должны получиться лишки… А если не найдется хорошего покупателя?
— Сима! — сказал Теркин строго, стоя все еще у дерева. — Совести своей я тебе не продавал… Мой
долг не только самому очиститься от всякого облыжного поступка, но и тебя довести до сознания, что так не гоже, как покойный батюшка
Иван Прокофьич говорил в этаких делах.
— Понимаю!.. Видите,
Иван Захарыч… — Первач стал медленно потирать руки, — по пословице: голенький — ох, а за голеньким — Бог… Дачу свою Низовьев, — я уже это сообщил и сестрице вашей, — продает новой компании… Ее представитель — некий Теркин. Вряд ли он очень много смыслит. Аферист на все руки… И писали мне, что он сам мечтает попасть поскорее в помещики… Чуть ли он не из крестьян. Очень может быть, что ему ваша усадьба с таким парком понравится. На них вы ему сделаете уступку с переводом
долга.
Случилось все так скоро потому, что она не дождалась Палтусова, а вызывать его не хотела. Да и не надеялась на него. Он, наверно, стал бы все подсмеиваться… Такой эгоист ничего для нее не сделает!.. Она давно его поняла. Может быть, он и согласится с ее идеей, но поддержки от него не жди. Заехал очень кстати
Иван Алексеевич. С ним не нужно
долгих объяснений. Он понял сразу. Мягкий, умный, шутливый… Но задумался.
Но
Иван Алексеевич не способен был кому-либо завидовать. Ему надо одно: быть более хозяином своего времени. Это-то ему и не удавалось. Быть может, с годами придет особый талант, будет и он уметь ездить на почтовых, а не на
долгих в своих занятиях, в выполнении своих работ.
— Кроме того, в последнее время
Иван Корнильевич без ума влюбился в компаньонку бежавшей Селезневой Елизавету Петровну Дубянскую… Это его отвлекало от кутежей, но играть он продолжал, надеясь отыграться…
Долгов у него много, и понятно, что он, вероятно, по совету графа Стоцкого, повыудил из кассы конторы деньги, а для того, чтобы отвести от себя подозрение, поручал изредка ключ Сиротинину, его счастливому сопернику в любви к Дубянской…
Иван Кольцо, откланявшись, вышел из горницы в сопровождении Касьяна. Семен Иоаникиевич, не откладывая дела в
долгий ящик, прямо прошел к племянникам и передал им предложение Ермака Тимофеевича. Те с пылом молодости ухватились за этот случай.
— Может быть, но еще не время… — отвечал
Иван. — Еще не наступил час! С тех пор, как я знаю вас, эта тайна уже несколько раз чуть было не срывалась с моего языка, но каждый раз я сумел себя сдержать. Это мой
долг. Не я, а другой откроет вам эту тайну…
— Да, он отказался только потому, что князь
Иван перед коронацией писал ему и извинялся, что ежели бы не он взял, то именье конфисковали бы, а что у него дети и
долги и что теперь он не в состоянии возвратить ничего. Петр Лабазов отвечал двумя строками: «Ни я, ни наследники мои не имеем и не хотим иметь никаких прав на законом вам присвоенное именье». И больше ничего. Каково? И князь
Иван проглотил и с восторгом запер этот документ с векселями в шкатулку и никому не показывал.