Неточные совпадения
Но, несмотря
на все эти трудности, он добился своего, и
к осени
дело пошло или, по крайней мере, ему так казалось.
Он остановился вдруг, когда вышел
на набережную Малой Невы,
на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я
к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел
или просто
шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего
дня… что
к нему после того
на другой
день пойду, ну что ж, и
пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью,
посылала ему спирту, мази, но отсылала
на другой
день в больницу, а больше
к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется
или брюшко немного вспучит, Кирюшка
или Влас скакали, болтая локтями и ногами
на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Но и инсургенты платят за это хорошо.
На днях они объявили, что готовы сдать город и просят прислать полномочных для переговоров. Таутай обрадовался и
послал к ним девять чиновников,
или мандаринов, со свитой. Едва они вошли в город, инсургенты предали их тем ужасным, утонченным мучениям, которыми ознаменованы все междоусобные войны.
— А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами
или без денег, потому что я дальше тянуть не могу,
дело на такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя
к отцу
пошлю.
С утра погода стояла хмурая; небо было: туман
или тучи. Один раз сквозь них прорвался было солнечный луч, скользнул по воде, словно прожектором, осветил сопку
на берегу и скрылся опять в облаках. Вслед за тем
пошел мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел было остаться дома, но просвет
на западе и движение туч
к юго-востоку служили гарантией, что погода разгуляется. Дерсу тоже так думал, и мы бодро
пошли вперед. Часа через 2 снег перестал
идти, мгла рассеялась, и
день выдался
на славу — теплый и тихий.
Я имею отвращение
к людям, которые не умеют, не хотят
или не дают себе труда
идти далее названия, перешагнуть через преступление, через запутанное, ложное положение, целомудренно отворачиваясь
или грубо отталкивая. Это делают обыкновенно отвлеченные, сухие, себялюбивые, противные в своей чистоте натуры
или натуры пошлые, низшие, которым еще не удалось
или не было нужды заявить себя официально: они по сочувствию дома
на грязном
дне,
на которое другие упали.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но
шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с тем успокоенным, ровным шагом,
к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя
на университетскую кафедру, другие, печатая статьи
или издавая газету, каждый
день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги
или бежав из тюрьмы, первым
делом шли к ним
на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись
к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило
к действительности: впоследствии я убедился в этом
на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я
шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же
дела, то есть измерения земли и съемки ее
на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Но в то же время и погода изменилась.
На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло, как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно
шел мокрый снег, о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки
дело идет к возрождению; тем
или другим процессом, а природа берет свое.
Несмотря
на споры, Петр Михайлыч действительно полюбил Калиновича, звал его каждый
день обедать, и когда тот не приходил, он
или посылал к нему,
или сам отправлялся наведаться, не прихворнул ли юноша.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная,
иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион
или бессмертие. В то время, как он занят был этим
делом, капитан заметил, что Калинович наклонился
к Настеньке и сказал ей что-то
на ухо.
Петр Иваныч даст ему утром порядочный урок, Александр выслушает, смутится
или глубоко задумается, а там поедет куда-нибудь
на вечер и воротится сам не свой;
дня три ходит как шальной — и дядина теория
пойдет вся
к черту.
Виргинский в продолжение
дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что
к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, что он может быть в эту минуту опасен. Но,
к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в глаза;
на прямой же вопрос: «
Пойдет ли он в шесть часов
или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется,
пойдет».
— Значит, все и кончено! — воскликнул доктор, хлопнув при этом еще рюмку водки,
к чему он всегда прибегал, когда его что-либо приятное
или неприятное поражало, и gnadige Frau
на этот раз не выразила в своих глазах неудовольствия, понимая так, что
дело, о котором
шла речь, стоило того, чтобы за успех его лишнее выпить!..
Чтоб не устанавливать никаких отношений
к крестьянам и не входить с ними ни в какие соглашения, он выписал из Кашина двух стрикулистов и передал им в руки уставное
дело, а сам сейчас же нарушил барскую запашку, запродал три четверти живого инвентаря, заколотил большинство служб и распустил дворовых, кроме тех, которые не
шли сами,
или тех, без которых
на первых порах нельзя было обойтись.
С того
дня я почти каждое утро видел дворника;
иду по улице, а он метет мостовую
или сидит
на крыльце, как бы поджидая меня. Я подхожу
к нему, он встает, засучивая рукава, и предупредительно извещает...
Но другой вопрос, о том, имеют ли право отказаться от военной службы лица, не отказывающиеся от выгод, даваемых насилием правительства, автор разбирает подробно и приходит
к заключению, что христианин, следующий закону Христа, если он не
идет на войну, не может точно так же принимать участия ни в каких правительственных распоряжениях: ни в судах, ни в выборах, — не может точно так же и в личных
делах прибегать
к власти, полиции
или суду.
— Войдемте
на лестницу, — сказал он. — Я тоже
иду к Гезу. Я видел, как вы ехали, и облегченно вздохнул. Можете мне не верить, если хотите. Побежал догонять вас. Страшное, гнусное
дело, что говорить! Но нельзя было помешать ему. Если я в чем виноват, то в том, почему ему нельзя было помешать. Вы понимаете? Ну, все равно. Но я был
на вашей стороне; это так. Впрочем, от вас зависит, знаться со мной
или смотреть как
на врага.
Вы можете себе представить, сколько разных
дел прошло в продолжение сорока пяти лет через его руки, и никогда никакое
дело не вывело Осипа Евсеича из себя, не привело в негодование, не лишило веселого расположения духа; он отроду не переходил мысленно от делопроизводства
на бумаге
к действительному существованию обстоятельств и лиц; он
на дела смотрел как-то отвлеченно, как
на сцепление большого числа отношений, сообщений, рапортов и запросов, в известном порядке расположенных и по известным правилам разросшихся; продолжая
дело в своем столе
или сообщая ему движение, как говорят романтики-столоначальники, он имел в виду, само собою разумеется, одну очистку своего стола и оканчивал
дело у себя как удобнее было: справкой в Красноярске, которая не могла ближе двух лет возвратиться,
или заготовлением окончательного решения,
или — это он любил всего больше — пересылкою
дела в другую канцелярию, где уже другой столоначальник оканчивал по тем же правилам этот гранпасьянс; он до того был беспристрастен, что вовсе не думал, например, что могут быть лица, которые
пойдут по миру прежде, нежели воротится справка из Красноярска, — Фемида должна быть слепа…
Из дальнейших объяснений его оказывалось, что именно вот эта-то цель и задерживала его в доме Глеба.
На самом
деле Захар знал очень хорошо, что куда бы он ни
пошел —
на фабрику ли,
на сахарный ли завод
или к другим рыбакам, — это все едино-единственно, держать его нигде не станут: придется шляться без места и, следовательно, без хлеба.
Возвратясь в Ниццу, Вера Сергеевна со скуки вспомнила об этом знакомстве и как-то
послала просить Долинского побывать у них когда-нибудь запросто. Нестор Игнатьевич
на другой же
день пошел к Онучиным. В пять месяцев это был его первый выход в чужой дом. В эти пять месяцев он один никуда не выходил, кроме кофейни, в которой он изредка читал газеты, и то Дорушка обыкновенно ждала его где-нибудь
или на бульваре,
или тут же в кафе.
— Милочка, душечка Жервеза, и ничего больше, — успокоивала ее Дора. — Совершенно французская идиллия из повести
или романа, — говорила она, выходя с Долинским за калитку дворика, — благородная крестьянка, коровки, дети, куры, молоко и лужайка. Как странно! Как глупо и
пошло мне это представлялось в описаниях, и как это хорошо, как спокойно ото всего этого
на самом
деле. Жервеза, возьмите, милая, меня жить
к себе.
Иванов. Мне до этого порога лень дойти, а вы в Америку… (
Идут к выходу в сад.) B самом
деле, Шура, вам здесь трудно живется! Как погляжу я
на людей, которые вас окружают, мне становится страшно: за кого вы тут замуж
пойдете? Одна только надежда, что какой-нибудь проезжий поручик
или студент украдет вас и увезет…
Лебедев (вспылив). Тьфу! Все вы то сделаете, что я себя ножом пырну
или человека зарежу! Та день-деньской рёвма-ревет, зудит, пилит, копейки считает, а эта, умная, гуманная, черт подери, эмансипированная, не может понять родного отца! Я оскорбляю слух! Да ведь прежде чем прийти сюда оскорблять твой слух, меня там (указывает
на дверь)
на куски резали, четвертовали. Не может она понять! Голову вскружили и с толку сбили… ну вас! (
Идет к двери и останавливается.) Не нравится мне, всё мне в вас не нравится!
Дни проводил я в этой тишине, в церковных сумерках, а в длинные вечера играл
на бильярде
или ходил в театр
на галерею в своей новой триковой паре, которую я купил себе
на заработанные деньги. У Ажогиных уже начались спектакли и концерты; декорации писал теперь один Редька. Он рассказывал мне содержание пьес и живых картин, какие ему приходилось видеть у Ажогиных, и я слушал его с завистью. Меня сильно тянуло
на репетиции, но
идти к Ажогиным я не решался.
Он взял за руку француза и, отойдя
к окну, сказал ему вполголоса несколько слов.
На лице офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде
или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что
дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни
к чему не служат.
Вон, погляди, бабы в брюхе еще тащат робят
на прииски, да так и
пойдет с самого первого
дня, вроде как колесо: в зыбке старатель комаров кормит-кормит, потом чуть подрос — садись
на тележку, вези пески, а потом становись
к грохоту
или полезай в выработку.
Если почему-нибудь уже приваженные тетерева не прилетят именно в то утро, когда шатер поставлен и охотник сидит в шалаше,
или прилетят, но под шатер не
пойдут, то некоторые охотники шатра не снимают и оставляют его до следующего утра, а иногда и
на несколько
дней будто бы для того, чтобы тетерева
к шатру присмотрелись, а в самом
деле из лени; но я слыхал от самых опытных охотников, что этого никогда делать не должно.
Впрочем, он старался усилить значительность многими другими средствами, именно: завел, чтобы низшие чиновники встречали его еще
на лестнице, когда он приходил в должность; чтобы
к нему являться прямо никто не смел, а чтоб
шло всё порядком строжайшим: коллежский регистратор докладывал бы губернскому секретарю, губернский секретарь — титулярному
или какому приходилось другому, и чтобы уже, таким образом, доходило
дело до него.
Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить
к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый
день ходить
к нему обедать и что, наконец,
на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным ехать в деревню
или вызывать
к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал
послать ей кольцо его и локон волос.
Конечно, если бы перенесть человека, чуждого театральному
делу и равнодушного
к театральному искусству,
на сцену
или в одну из боковых зал, где
идет репетиция пиесы при кн.
Пока в этой суматохе отыскали и вызвали наверх капитана, пока успели остановить пароход и спустить шлюпку, Николай Фермор вынырнул и стал гресть руками, держась
на волнах; но когда шлюпка стала
к нему приближаться, он ослабел
или не захотел быть спасенным и
пошел ко
дну.
Родители ее принадлежали и
к старому и
к новому веку; прежние понятия, полузабытые, полустертые новыми впечатлениями жизни петербургской, влиянием общества, в котором Николай Петрович по чину своему должен был находиться, проявлялись только в минуты досады,
или во время спора; они казались ему сильнейшими аргументами, ибо он помнил их грозное действие
на собственный ум, во
дни его молодости; Катерина Ивановна была дама не глупая, по словам чиновников, служивших в канцелярии ее мужа; женщина хитрая и лукавая, во мнении других старух; добрая, доверчивая и слепая маменька для бальной молодежи… истинного ее характера я еще не разгадал; описывая, я только буду стараться соединить и выразить вместе все три вышесказанные мнения… и если выдет портрет похож, то обещаюсь
идти пешком в Невский монастырь — слушать певчих!..
Некоторые из этих волокит влюбились не
на шутку и требовали ее руки: но ей хотелось попробовать лестную роль непреклонной… и
к тому же они все были прескушные: им отказали… один с отчаяния долго был болен, другие скоро утешились… между тем время
шло: она сделалась опытной и бойкой
девою: смотрела
на всех в лорнет, обращалась очень смело, не краснела от двусмысленной речи
или взора — и вокруг нее стали увиваться розовые юноши, пробующие свои силы в словесной перестрелке и посвящавшие ей первые свои опыты страстного красноречия, — увы,
на этих было еще меньше надежды, чем
на всех прежних; она с досадою и вместе тайным удовольствием убивала их надежды, останавливала едкой насмешкой разливы красноречия — и вскоре они уверились, что она непобедимая и чудная женщина; вздыхающий рой разлетелся в разные стороны… и наконец для Лизаветы Николавны наступил период самый мучительный и опасный сердцу отцветающей женщины…
Через несколько времени он ушел, [В этот
день вечером он хотел было
идти к <М. А.> Дмитриеву, у которого очень давно не бывал по пятницам; но он был так расстроен,
или, лучше сказать, так проникнут высоким настроением, что не имел силы
идти на скучный вечер, где собирались нестерпимо скучные люди.
Идут судиться
или хлопотать по своим
делам — произносят заговоры
на подход
к властям,
на умилостивление судей, чтобы «оттерпеться от пытки».
Англичанин все это выслушал и выгнал Севастьяна, как и нас, и нет от него никакого дальше решения, и сидим мы, милостивые государи, над рекою, яко враны
на нырище, и не знаем, вполне ли отчаиваться
или еще чего ожидать, но
идти к англичанину уже не смеем, а
к тому же и погода стала опять единохарактерна нам: спустилась ужасная оттепель, и засеял дождь, небо среди
дня все яко дым коптильный, а ночи темнеющие, даже Еспер-звезда, которая в декабре с тверди небесной не сходит, и та скрылась и ни разу не выглянет…
Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца, готовая, наконец, разорваться
или найти излияние; и так должно было быть ей, как внезапно в знойный, душный
день вдруг зачернеет все небо, и гроза разольется дождем и огнем
на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя
на изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет
к земле нежные чашечки цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая, устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба
послало ему свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей жизни…
И оттого ли, что ее Великан был в большой дружбе с Графом Нулиным,
или выходило это случайно, она, как вчера и третьего
дня, ехала все время рядом с Никитиным. А он глядел
на ее маленькое стройное тело, сидевшее
на белом гордом животном,
на ее тонкий профиль,
на цилиндр, который вовсе не
шел к ней и делал ее старее, чем она была, глядел с радостью, с умилением, с восторгом, слушал ее, мало понимал и думал...
Когда в 1808 году привезли меня в Петербург, для определения
на службу, то
на другой
или на третий
день нашего приезда меня
послали с визитами:
к бывшему наставнику моему, Г. И. Карташевскому,
к крестному моему отцу, Д. Б. Мертваго, и
к Рубановским.
Куницын. Любви-то нельзя купить?.. О-хо-хо-хо, мой милый!.. Еще какую куплю-то!.. Прелесть что такое!.. Пламенеть, гореть… обожать меня будет!.. А слава-то, брат, тоже нынче вся от героев
к купцам перешла… Вот
на днях этому самому Бургмейеру в акционерном собрании так хлопали, что почище короля всякого; насчет же талантов… это
на фортепьянчиках, что ли, наподобие твое, играть
или вон, как наш общий товарищ, дурак Муромцев, стишки кропать, так мне этого даром не надо!..
От скуки ли, из желания ли завершить хлопотливый
день еще какой-нибудь новой хлопотой,
или просто потому, что
на глаза ему попадается оконце с вывеской «Телеграф», он подходит
к окну и заявляет желание
послать телеграмму. Взявши перо, он думает и пишет
на синем бланке: «Срочная. Начальнику движения. Восемь вагонов живым грузом. Задерживают
на каждой станции. Прошу дать скорый номер. Ответ уплочен. Малахин».
Но это еще ничего; встречаются особы, которые распространяют свое самолюбие не только
на то, когда
дело идет о их коже
или личности, но решительно
на все, что хотя сколько-нибудь
к ним приближается, что входит в круг их жизни, быта и понятий.
И всякий
день, собрав мои тетради,
Умывши руки, пыль с воротничка
Смахнув платком, вихры свои пригладя
И совершив два
или три прыжка,
Я
шел к портрету наблюдений ради;
Само собой, я
шел исподтишка,
Как будто вовсе не было мне
дела,
Как
на меня красавица глядела.
Мы
шли с Глеголой и разговаривали. Собаку он держал
на поводке. Она тащилась сзади и мешала итти: ремень то и
дело задевал за сучки. Иногда Хыча обходила дерево справа, в то время как Глегола обходил его слева. Это принуждало его часто останавливаться и перетаскивать собаку
на свою сторону
или, наоборот, самому итти
к собаке.
Если кто сделает какое-либо открытие, клонящееся
к общенародной пользе
или к славе императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и шесть недель спустя в канцелярию департамента, заведывающего тою частию; через три месяца после того
дело поступает
на решение императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжение девяти
дней объявляется всенародно с барабанным боем.
— Знаю. Не твое
дело мне указывать. Вот,
к примеру скажем, хоть меня взять. Какое мое занятие при моем старческом возрасте? Чем душу свою удовлетворить? Лучше нет, как книжка
или ведомости. Сейчас вот
пойду на часы. Просижу у ворот часа три. И вы думаете, зевать буду
или пустяки с бабами болтать? Не-ет, не таковский! Возьму с собой книжечку, сяду и буду читать себе в полное удовольствие. Так-то.
Домик
или, вернее, остатки домика, куда они
шли, примыкал
к огородному полю. Дальше, по ту сторону дороги,
шло самое селение. Там хозяйничали всюду неприятельские солдаты. У колодца поили лошадей. Картинно-нарядные всадники то и
дело пролетали с одного конца улицы
на другой. Но самих крестьян, настоящих, законных хозяев деревни, нигде не было видно. Как будто все село вымерло,
или все его обыватели были перебиты, либо угнаны в плен.