Неточные совпадения
Один из них, показывавший
мне золотой песок и пару понтов, сказал
мне с гордостью: «И мой отец
был контрабандист!» Эксплуатация инородцев, кроме обычного спаивания, одурачения и т. п., выражается иногда в оригинальной форме.
Священники, которых
я видел на Амуре,
едят в пост скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шёлковом кафтане,
мне рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими духовными чадами.
Однажды, выйдя на рассвете прогуляться на бак,
я увидел, как солдаты, женщины, дети, два китайца и арестанты в кандалах крепко спали, прижавшись друг к другу; их покрывала роса, и
было прохладно.
Кроме
меня и офицера,
было еще несколько классных пассажиров обоего пола и, между прочим, даже одна баронесса.
Пока
я взбирался на гору и подходил к избе,
меня окружали тучи комаров, буквально тучи,
было темно от них, лицо и руки мои жгло, и не
было возможности защищаться.
Утро
было яркое, блестящее, и наслаждение, которое
я испытывал, усиливалось еще от гордого сознания, что
я вижу эти берега.
Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю,
я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два
были красные.
Это
был мой первый сахалинский знакомый, поэт, автор обличительного стихотворения «СахалинО», которое начиналось так: «Скажи-ка, доктор, ведь недаром…» Потом он часто бывал у
меня и гулял со
мной по Александровску и его окрестностям, рассказывая
мне анекдоты или без конца читая стихи собственного сочинения.
Она девушкой пришла сюда с матерью за отцом-каторжным, который до сих пор еще не отбыл своего срока; теперь она замужем за крестьянином из ссыльных, мрачным стариком, которого
я мельком видел, проходя по двору; он
был болен чем-то, лежал на дворе под навесом и кряхтел.
И в самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал
мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую, землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего не делал,
был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк — и все-таки жаловался.
Я зашел купить себе чего-нибудь
поесть.
— Не
будете ли добры отобедать у
меня? — предложил он.
Про него рассказывают, что когда он, идучи морем на Сахалин, захотел в Сингапуре купить своей жене шёлковый платок и ему предложили разменять русские деньги на доллары, то он будто бы обиделся и сказал: «Вот еще, стану
я менять наши православные деньги на какие-то эфиопские!» И платок не
был куплен.
Доктор рассказал
мне, что незадолго до моего приезда, во время медицинского осмотра скота на морской пристани, у него произошло крупное недоразумение с начальником острова и что будто бы даже в конце концов генерал замахнулся на него палкой; на другой же день он
был уволен по прошению, которого не подавал.
Он обещал
мне полное содействие, но просил обождать: на Сахалине готовились к встрече генерал-губернатора, и все
были заняты.
— А
я рад, что вы остановились у нашего врага, — сказал он, прощаясь со
мной. — Вы
будете знать наши слабые стороны.
Я в первый раз видел сахалинскую толпу, и от
меня не укрылась ее печальная особенность: она состояла из мужчин и женщин рабочего возраста,
были старики и дети, но совершенно отсутствовали юноши.
У
меня в кармане
был корреспондентский бланок, но так как
я не имел в виду печатать что-либо о Сахалине в газетах, то, не желая вводить в заблуждение людей, относившихся ко
мне, очевидно, с полным доверием,
я ответил: нет.
—
Я разрешаю вам бывать, где и у кого угодно, — сказал барон. — Нам скрывать нечего. Вы осмотрите здесь всё, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы и поселения, вы
будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, — одним словом, вам двери
будут открыты всюду. Не могу
я разрешить вам только одного: какого бы то ни
было общения с политическими, так как разрешать вам это
я не имею никакого права.
Из нашей последней беседы и из того, что
я записал под его диктовку,
я вынес убеждение, что это великодушный и благородный человек, но что «жизнь несчастных»
была знакома ему не так близко, как он думал.
Вечера
были превосходные; припоминается
мне пылающий запад, темно-синее море и совершенно белая луна, выходящая из-за гор.
Для переписи
я пользовался карточками, которые
были напечатаны для
меня в типографии при полицейском управлении.
Иной поселенец должен в казну несколько сот рублей и никогда их не отдаст, но
я поневоле должен
был записать его не получающим пособия.
Если
есть собаки, то вялые, не злые, которые, как
я говорил уже, лают на одних только гиляков, вероятно, потому, что те носят обувь из собачьей шкуры.
Приходилось также заставать в избе целую компанию, которая до моего прихода играла в карты; на лицах смущение, скука и ожидание: когда
я уйду, чтобы опять можно
было приняться за карты?
Я читал, будто агроном Мицуль, исследуя остров, терпел сильную нужду и даже вынужден
был съесть свою собаку.
Я начну с Александровской долины, с селений, расположенных на реке Дуйке. На Северном Сахалине эта долина
была первая избрана для поселений не потому, что она лучше всех исследована или отвечает целям колонизации, а просто случайно, благодаря тому обстоятельству, что она
была ближайшей к Дуэ, где впервые возникла каторга.
— Да ничего. Чиновник говорит: «Пока справки делать
будем, так ты помрешь. Живи и так. На что тебе?» Это правда, без ошибки… Всё равно жить недолго. А все-таки, господин хороший, родные узнали бы, где
я.
Сопровождающий
меня начальник округа объясняет
мне, что этим двум арестантам
было разрешено жить вне тюрьмы, но они, не желая отличаться от других каторжных, не воспользовались этим разрешением.
Около тюрьмы
есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на горе у моря, стоит так высоко, что
я в сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем не обеспечена.
Я спрашиваю каторжного, бывшего почетного гражданина: «Почему вы так неопрятны?» Он
мне отвечает: «Потому что моя опрятность
была бы здесь бесполезна».
Однажды во время выгрузки парохода
я слышал, как смотритель тюрьмы сказал: «У
меня люди целый день не
ели».
Мне один из священников рассказывал, что бывали случаи на Сахалине, когда женщина свободного состояния или солдат,
будучи в прислугах, должны
были при известных обстоятельствах убирать и выносить после каторжной.
— Ты расскажи
мне с самого начала, как
было дело.
По дороге к конторе Андрюха воротил
меня:
был большой разлив, нельзя
было проехать.
А
я ему: «Да ты, брат, говорю, такой человек: зайдешь
выпить за пятачок, да тут и запьянничаешь».
— Постой, не перебивай, ваше высокоблагородие. Роспили мы эту водку, вот он, Андрюха то
есть, еще взял перцовки сороковку. По стакану налил себе и
мне. Мы по стакану вместе с ним и
выпили. Ну, вот тут пошли весь народ домой из кабака, и мы с ним сзади пошли тоже.
Меня переломило верхом-то ехать,
я слез и сел тут на бережку.
Я песни
пел да шутил. Разговору не
было худого. Потом этого встали и пошли.
А Андрей еще живой
был и говорит: «Ты, Сергуха, ударил
меня стягом, а больше
я ничего не помню».
У Кирши
были свидетели — задние мужики выправили, а
меня так, брат, и влопало.
Я на суде говорил то, что тебе вот сказываю, как
есть, а суд не верит: «Тут все так говорят и глазы крестят, а всё неправда».
В остроге жили под замком, но только
был я парашечником, подметал камеры и обед подносил.
Глядишь на тот берег, и кажется, что
будь я каторжным, то бежал бы отсюда непременно, несмотря ни на что.
Внешностью своею Корсаковка до обмана похожа на хорошую русскую деревушку, и притом глухую, которой еще не коснулась цивилизация,
Я тут
был в первый раз в воскресенье после обеда.
Местами течет она по задворкам, мимо огородов; тут берега у нее зеленые, поросшие тальником и осокой; когда
я видел ее, на ее совершенно гладкую поверхность ложились вечерние тени; она
была тиха и, казалось, дремала.
Владивостокский городской голова как-то сказал
мне, что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью «нет никакого климата», про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а
есть дурная погода, и что этот остров — самое ненастное место в России.
Но
я не успел побывать в этом средневековом учреждении, так как в сентябре оно
было закрыто молодым военным врачом, исправлявшим временно должность тюремного врача.
В одной избе уже в сумерках
я застал человека лет сорока, одетого в пиджак и в брюки навыпуск; бритый подбородок, грязная, некрахмаленная сорочка, подобие галстука — по всем видимостям привилегированный. Он сидел на низкой скамеечке и из глиняной чашки
ел солонину и картофель. Он назвал свою фамилию с окончанием на кий, и
мне почему-то показалось, что
я вижу перед собой одного бывшего офицера, тоже на кий, который за дисциплинарное преступление
был прислан на каторгу.
Не убивала бы
я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже
были бы теперь вольные, а теперь вот сиди и жди ветра в поле, свою женушку, да пускай вот твое сердце кровью обливается…» Он страдает, на душе у него, по-видимому, свинец, а она
пилит его и
пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.
Я не знаю, кто выбирал место для Красного Яра, но по всему видно, что это возложено
было на людей некомпетентных, никогда не бывавших в деревне, а главное, меньше всего думавших о сельскохозяйственной колонии.
По штату, впрочем, на Сахалине полагается архитектор, но при
мне его не
было, да и заведует он, кажется, одними только казенными постройками.