Неточные совпадения
Иду в собрание, долго обедаю там
и слушаю, как за соседним столом говорят
о золоте,
о понтах,
о фокуснике, приезжавшем в Николаевск,
о каком-то японце, дергающем зубы не щипцами, а просто пальцами.
Если хотите заставить амурца скучать
и зевать, то заговорите с ним
о политике,
о русском правительстве,
о русском искусстве.
Начитавшись
о бурях
и льдах Татарского пролива, я ожидал встретить на «Байкале» китобоев с хриплыми голосами, брызгающих при разговоре табачною жвачкой, в действительности же нашел людей вполне интеллигентных.
Покружив полжизни около Камчатки
и Курильских островов, он, пожалуй, с большим правом, чем Отелло, мог бы говорить
о «бесплоднейших пустынях, страшных безднах, утесах неприступных».
Тут кончается Азия,
и можно было бы сказать, что в этом месте Амур впадает в Великий океан, если бы поперек не стоял
о. Сахалин.
Авторитет его предшественников, однако, был еще так велик, что когда он донес
о своих открытиях в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким
и подлежащим наказанию
и «заключили» его разжаловать,
и неизвестно, к чему бы это повело, если бы не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным
и патриотическим.
Чтобы покончить с вопросом
о перешейке
и полуострове, считаю не лишним сообщить еще некоторые подробности.
В 1710 г. пекинскими миссионерами, по поручению китайского императора, была начертана карта Татарии; при составлении ее миссионеры пользовались японскими картами,
и это очевидно, так как в то время
о проходимости Лаперузова
и Татарского проливов могло быть известно только японцам.
Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с 1613 г., но в Европе придавали этому так мало значения, что когда впоследствии русские
и японцы решали вопрос
о том, кому принадлежит Сахалин, то
о праве первого исследования говорили
и писали только одни русские.
Провожал меня до шлюпки угрюмый матрос, который, как будто догадавшись,
о чем мне хочется спросить его, вздохнул
и сказал...
[
О назначении этой бухты в настоящем
и будущем см. К. Скальковского «Русская торговля в Тихом океане», стр. 75.]
Гавани здесь нет
и берега опасны,
о чем внушительно свидетельствует шведский пароход «Atlas», потерпевший крушение незадолго до моего приезда
и лежащий теперь на берегу.
Он кроток
и добродушно рассудителен, но когда говорят
о политике, то выходит из себя
и с неподдельным пафосом начинает говорить
о могуществе России
и с презрением
о немцах
и англичанах, которых отродясь не видел.
Я не могу забыть
о том удовольствии, какое доставляли мне беседы с ним,
и как приятно в первое время поражало постоянно высказываемое им отвращение к телесным наказаниям.
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на дороге
и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных
и заискивающих». Чтобы думать, что русские арестанты не убивают
и не грабят встречного только из трусости
и лени, надо быть очень плохого мнения
о человеке вообще или не знать человека.
В одном селении, говоря
о том, что крестьяне из ссыльных теперь уже имеют право переезда на материк, он сказал: «А потом можете
и на родину, в Россию».]
Если кто заводит разговор
о своем прошлом, то обыкновенно начинает так: «Когда я жил на воле…»
и т. д.
Пока говоришь с ним, в избу собираются соседи
и начинается разговор на равные темы:
о начальстве, климате, женщинах…
Тут уж
о серьезном хозяйстве не может быть
и речи.
Корчевка леса, постройки, осушка болот, рыбные ловли, сенокос, нагрузка пароходов — всё это виды каторжных работ, которые по необходимости до такой степени слились с жизнью колонии, что выделять их
и говорить
о них как
о чем-то самостоятельно существующем на острове можно разве только при известном рутинном взгляде на дело, который на каторге ищет прежде всего рудников
и заводских работ.
Она составляет предместье поста
и уже слилась с ним, но так как она отличается от него некоторыми особенностями
и живет самостоятельно, то
о ней следует говорить особо.
Каторжные в течение трех лет корчевали, строили дома, осушали болота, проводили дороги
и занимались хлебопашеством, но по отбытии срока не пожелали остаться здесь
и обратились к генерал-губернатору с просьбой
о переводе их на материк, так как хлебопашество не давало ничего, а заработков не было.
Не говоря
о надворном советнике, занимающем на Сахалине должность землемера, почему хозяева свободного состояния
и крестьяне из ссыльных не уходят на материк, если имеют на то право?
Стал я переправляться в коробочке через реку. Красивый упирается длинным шестом
о дно
и при этом напрягается всё его тощее, костистое тело. Работа нелегкая.
Устав
о ссыльных разрешает жить вне тюрьмы, а стало быть,
и обзаводиться хозяйством только каторжным разряда исправляющихся, но этот закон постоянно обходится ввиду его непрактичности; в избах живут не одни только исправляющиеся, но также испытуемые, долгосрочные
и даже бессрочные.
Не говоря уже
о писарях, чертежниках
и хороших мастерах, которым по роду их занятий жить в тюрьме не приходится, на Сахалине немало семейных каторжников, мужей
и отцов, которых непрактично было бы держать в тюрьмах отдельно от их семей: это вносило бы немалую путаницу в жизнь колонии.
Но, говоря
о семейных каторжных, нельзя мириться с другим беспорядком — с нерасчетливостью администрации, с какою она разрешает десяткам семейств селиться там, где нет ни усадебной, ни пахотной земли, ни сенокосов, в то время как в селениях других округов, поставленных в этом отношении в более благоприятные условия, хозяйничают только бобыли,
и хозяйства не задаются вовсе благодаря недостатку женщин.
О сибирских тюрьмах, послуживших прототипом для сахалинских, см. исследование С. В. Максимова «Сибирь
и каторга».]
Около тюрьмы есть колодец,
и по нему можно судить
о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на горе у моря, стоит так высоко, что я в сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы
и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими,
и от сырости тюрьма совсем не обеспечена.
И в самом деле, какую цену может иметь для каторжного собственная его чистоплотность, если завтра приведут новую партию
и положат с ним бок
о бок соседа, от которого ползут во все стороны насекомые
и идет удушливый запах?
Чтобы судить
о степени напряженности труда, об его тяжести, нужно брать во внимание не одну только затрачиваемую на него мышечную силу, но также условия места
и особенности труда, зависящие от этих условий.
Например, нагрузка
и выгрузка пароходов, не требующие в России от рабочего исключительного напряжения сил, в Александровске часто представляются для людей истинным мучением; особенной команды, подготовленной
и выученной специально для работ на море, нет; каждый раз берутся всё новые люди,
и оттого случается нередко наблюдать во время волнения страшный беспорядок; на пароходе бранятся, выходят из себя, а внизу, на баржах, бьющихся
о пароход, стоят
и лежат люди с зелеными, искривленными лицами, страдающие от морской болезни, а около барж плавают утерянные весла.
Вопрос
о прислуге на Сахалине — обидный
и грустный вопрос, как, вероятно, везде на каторге,
и не новый.
Гинце
и Кононович боролись с этим злом, но недостаточно энергично; по крайней мере я нашел только три приказа, относящихся к вопросу
о прислуге,
и таких, которые человек заинтересованный мог широко толковать в свою пользу.
Не говоря уже
о том, что в среде подневольных фавориты
и содержанки вносят всегда струю чего-то подлого, в высшей степени унизительного для человеческого достоинства, они, в частности, совершенно коверкают дисциплину.
— Ходили мы к барину Владимиру Михайлычу, рядились
о дровах,
о пилке
и поставке на станцию.
Каторжные
и поселенцы изо дня в день несут наказание, а свободные от утра до вечера говорят только
о том, кого драли, кто бежал, кого поймали
и будут драть;
и странно, что к этим разговорам
и интересам сам привыкаешь в одну неделю
и, проснувшись утром, принимаешься прежде всего за печатные генеральские приказы — местную ежедневную газету,
и потом целый день слушаешь
и говоришь
о том, кто бежал, кого подстрелили
и т. п.
Уже можно сделать вывод из наблюдений за девять лет,
и я постараюсь дать некоторое понятие
о климате Александровского округа.
Ниже я буду говорить
о селениях, жители которых, благодаря главным образом этим туманам, уже перестали сеять зерновые хлеба
и всю свою пахотную землю пускают под картофель.
Не знаю, за что его прислали на Сахалин, да
и не спрашивал я об этом; когда человек, которого еще так недавно звали отцом Иоанном
и батюшкой
и которому целовали руку, стоит перед вами навытяжку, в жалком поношенном пиджаке, то думаешь не
о преступлении.
Это тот самый Кисляков, из военных писарей, который в Петербурге на Николаевской убил молотком свою жену
и сам явился к градоначальнику объявить
о своем преступлении.
Николая; вероятно, поэтому сам считает себя психопатом, так как не раз просил меня похлопотать
о том, чтобы его признали сумасшедшим
и заточили в монастырь.
[Лет пять назад один важный человек, беседуя с поселенцами
о сельском хозяйстве
и давая им советы, сказал, между прочим: «Имейте в виду, что в Финляндии сеют хлеб по склонам гор».
По этим варварским помещениям
и их обстановке, где девушки 15
и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением
и презрением окружены здесь женщины
и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями
и отцами, как здесь мало дорожат ими
и как мало думают
о сельскохозяйственной колонии.
Преступления почти у всех ужасно неинтересны, ординарны, по крайней мере со стороны внешней занимательности,
и я нарочно привел выше Рассказ Егора, чтобы читатель мог судить
о бесцветности
и бедности содержания сотни рассказов, автобиографий
и анекдотов, какие мне приходилось слышать от арестантов
и людей, близких к каторге.
Для полноты, пожалуй, можно упомянуть еще
о статьях Я. Н. Бутковского: «Остров Сахалин» — «Исторический вестник», 1882 г., X,
и «Сахалин
и его значение» — «Морской сборник», 1874 г., № 4.]
Стало быть, если, как говорят, представителей общества, живущих в Петербурге, только пять, то охранение доходов каждого из них обходится ежегодно казне в 30 тысяч, не говоря уже
о том, что из-за этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной колонии
и точно в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их семьи, солдат
и служащих в таких ужасных ямах, как Воеводская
и Дуйская пади,
и не говоря уже
о том, что, отдавая каторжных в услужение частному обществу за деньги, администрация исправительные цели наказания приносит в жертву промышленным соображениям, то есть повторяет старую ошибку, которую сама же осудила.
Разработка копей ведется недобросовестно, на кулаческих началах. «Никаких улучшений в технике производства или изысканий для обеспечения ему прочной будущности не предпринималось, — читаем в докладной записке одного официального лица, — работы, в смысле их хозяйственной постановки, имели все признаки хищничества,
о чем свидетельствует
и последний отчет окружного инженера».
Что касается платежей, то
и тут приходится говорить только
о том, что в своем докладе только что упомянутое официальное лицо именует «признаками хищничества».
Сколько благодаря этому на каторге пессимистов, угрюмых сатириков, которые с серьезными, злыми лицами толкуют без умолку
о людях,
о начальстве,
о лучшей жизни, а тюрьма слушает
и хохочет, потому что в самом деле выходит смешно.