Неточные совпадения
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня
и мучит. Только
о том
и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил
и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек!
И халат,
и шапочка,
и кисточка — какие противные!»
«Какой он добрый
и как нас любит, а я мог так дурно
о нем думать!»
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы
и с беспокойством стал спрашивать меня:
о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?..
Когда Карл Иваныч оставил меня
и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли
о выдуманном сне не оставляли меня.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени
и спина заболят,
и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле
и читать свою гидростатику, — а каково мне?» —
и начнешь, чтобы напомнить
о себе, потихоньку отворять
и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой
о стол, стоя на одной ноге,
и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой
и сказал...
Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал
о сне. Поговорив еще
о погоде, — разговор, в котором приняла участие
и Мими, — maman положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг, встала
и подошла к пяльцам, которые стояли у окна.
Яков был крепостной, весьма усердный
и преданный человек; он, как
и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина
и имел
о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился
о приращении собственности своего господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.
Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов
о понижении барометра
и приказав Якову не кормить собак, с тем чтобы на прощанье выехать после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако, обещанием взять на охоту.
Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли
о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез
и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
Много
и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил
о том, как лучше умели ценить его заслуги у какого-то генерала, где он прежде жил (мне очень больно было это слышать), говорил
о Саксонии,
о своих родителях,
о друге своем портном Schönheit
и т. д.,
и т. д.
Я сочувствовал его горю,
и мне больно было, что отец
и Карл Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять отправился в угол, сел на пятки
и рассуждал
о том, как бы восстановить между ними согласие.
Было без четверти час, но Карл Иваныч, казалось,
и не думал
о том, чтобы отпустить нас, он то
и дело задавал новые уроки.
— Ага! попались! — закричал он, маленькими шажками подбегая к Володе, схватил его за голову
и начал тщательно рассматривать его макушку, — потом с совершенно серьезным выражением отошел от него, подошел к столу
и начал дуть под клеенку
и крестить ее. — О-ох жалко! О-ох больно!.. сердечные… улетят, — заговорил он потом дрожащим от слез голосом, с чувством всматриваясь в Володю,
и стал утирать рукавом действительно падавшие слезы.
Услыхав, что речь идет
о нем, Гриша повернулся к столу, стал показывать изорванные полы своей одежды
и, пережевывая, приговаривать...
Начались разговоры
о том, что Володя поедет на охотничьей лошади,
о том, как стыдно, что Любочка тише бегает, чем Катенька,
о том, что интересно было бы посмотреть вериги Гриши,
и т. д.;
о том же, что мы расстаемся, ни слова не было сказано.
Фока, несмотря на свои преклонные лета, сбежал с лестницы очень ловко
и скоро, крикнул: «Подавай!» —
и, раздвинув ноги, твердо стал посредине подъезда, между тем местом, куда должен был подкатить линейку кучер,
и порогом, в позиции человека, которому не нужно напоминать
о его обязанности.
Барыни сошли
и после небольшого прения
о том, кому на какой стороне сидеть
и за кого держаться (хотя, мне кажется, совсем не нужно было держаться), уселись, раскрыли зонтики
и поехали.
Он молился
о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали его), в том числе
о матушке,
о нас, молился
о себе, просил, чтобы бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» — кряхтя поднимался
и, повторяя еще
и еще те же слова, припадал к земле
и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук, ударяясь
о землю.
Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний
о былом потеряли для меня значение
и стали смутными мечтами, даже
и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование; но впечатление, которое он произвел на меня,
и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти.
О великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих — ты их не поверял рассудком…
И какую высокую хвалу ты принес его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..
Она не только никогда не говорила, но
и не думала, кажется,
о себе: вся жизнь ее была любовь
и самопожертвование.
В сундуках, которыми была наполнена ее комната, было решительно все. Что бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо спросить у Натальи Савишны», —
и действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет
и говаривала: «Вот
и хорошо, что припрятала». В сундуках этих были тысячи таких предметов,
о которых никто в доме, кроме ее, не знал
и не заботился.
— Кому прикажете записку
о детском белье отдать? — сказала вошедшая, с заплаканными глазами
и с запиской в руке, Наталья Савишна, обращаясь к maman.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком
и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства,
и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили
о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie
и madame Julie?
и хороша ли будет дорога?
Она столько раз принималась целовать
и крестить Володю, что — полагая, что она теперь обратится ко мне, — я совался вперед; но она еще
и еще благословляла его
и прижимала к груди. Наконец я обнял ее
и, прильнув к ней, плакал, плакал, ни
о чем не думая, кроме своего горя.
Смотрел я, как махала хвостом эта пегая пристяжная, как забивала она одну ногу
о другую, как доставал по ней плетеный кнут ямщика
и ноги начинали прыгать вместе; смотрел, как прыгала на ней шлея
и на шлее кольца,
и смотрел до тех пор, покуда эта шлея покрылась около хвоста мылом.
Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний
о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу
и служат для меня источником лучших наслаждений.
После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе легко, светло
и отрадно; одни мечты гонят другие, — но
о чем они?
Вспомнишь, бывало,
о Карле Иваныче
и его горькой участи — единственном человеке, которого я знал несчастливым, —
и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз,
и думаешь: «Дай бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать».
Еще помолишься
о том, чтобы дал бог счастия всем, чтобы все были довольны
и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься на другой бок, мысли
и мечты перепутаются, смешаются,
и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.
Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne tante, [моя добрая тетушка (фр.).] я заметил, что бабушка была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ
о том, почему князь Михайло никак не мог сам приехать поздравить бабушку, несмотря на сильнейшее желание;
и, отвечая по-русски на французскую речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова...
Я имел самые странные понятия
о красоте — даже Карла Иваныча считал первым красавцем в мире; но очень хорошо знал, что я нехорош собою,
и в этом нисколько не ошибался; поэтому каждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.
Я очень хорошо помню, как раз за обедом — мне было тогда шесть лет — говорили
о моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в моем лице, говорила, что у меня умные глаза, приятная улыбка,
и, наконец, уступая доводам отца
и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен;
и потом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке
и сказала...
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии
и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог
и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии
и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни
о математике, дальше арифметики, ни
о физике, ни
о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз
о Гете, Шиллере
и Байроне, но никогда не читал их.
— Eh, ma bonne amie, [Э, мой добрый друг (фр.).] — сказал князь с упреком, — я вижу, вы нисколько не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь
и плачете
о воображаемом горе. Ну, как вам не совестно? Я его давно знаю,
и знаю за внимательного, доброго
и прекрасного мужа
и главное — за благороднейшего человека, un parfait honnête homme. [вполне порядочного человека (фр.).]
Все мечты мои, во сне
и наяву, были
о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою
и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение.
Между нами никогда не было сказано ни слова
о любви; но он чувствовал свою власть надо мною
и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным
и безропотно подчинялся ему.
Еще в лакейской встретил я Ивиных, поздоровался с ними
и опрометью пустился к бабушке: я объявил ей
о том, что приехали Ивины, с таким выражением, как будто это известие должно было вполне осчастливить ее.
Сережа был разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся
и на всем бегу ударился коленом
о дерево, так сильно, что я думал, он расшибется вдребезги.
Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он был очень услужливый, тихий
и добрый мальчик; тогда же он мне казался таким презренным существом,
о котором не стоило ни жалеть, ни даже думать.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы
и почел нужным прохаживаться взад
и вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости
и совсем не знаю
о том, что приехали гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался
и объявил им, что бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
Бабушка имела особенный дар, прилагая с известным тоном
и в известных случаях множественные
и единственные местоимения второго лица, высказывать свое мнение
о людях.
—
О чем? — сказал он с нетерпением. — А!
о перчатках, — прибавил он совершенно равнодушно, заметив мою руку, —
и точно нет; надо спросить у бабушки… что она скажет? —
и, нимало не задумавшись, побежал вниз.
Еще помню я, как, когда мы делали круг
и все взялись за руки, она нагнула головку
и, не вынимая своей руки из моей, почесала носик
о свою перчатку.
Усевшись рядом с нею, я почувствовал чрезвычайную неловкость
и решительно не знал,
о чем с ней говорить.
Я выделывал ногами самые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте, как баран, который сердится на собаку, при этом хохотал от души
и нисколько не заботился
о том, какое впечатление произвожу на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно это сделать,
и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать свою ловкость.
Я не мог надеяться на взаимность, да
и не думал
о ней: душа моя
и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия
и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне
и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему,
и хотелось плакать.
— Ах, Володя! ты не можешь себе представить, что со мной делается… вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом,
и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это просто удивительно.
И еще знаешь ли что? когда я лежу
и думаю
о ней, бог знает отчего делается грустно
и ужасно хочется плакать.
— Ты не хочешь спать, ты притворялся! — закричал я, заметив по его блестящим глазам, что он нисколько не думал
о сне,
и откинул одеяло.