Неточные совпадения
Он прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть
о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою.
И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения,
и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна
и не мог понять, к чему все эти страшные
и высокопарные слова
о том свете, когда
и на этом жить было бы очень весело.
Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль
о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы
и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс»,
и т. д.
Он прочел
и другую статью, финансовую, в которой упоминалось
о Бентаме
и Милле
и подпускались шпильки министерству.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила
о невозможном
и бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее, внимательно, не перебивая, выслушал ее
и дал ей подробный совет, к кому
и как обратиться,
и даже бойко
и складно своим крупным, растянутым, красивым
и четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал
о жене, мог надеяться, что всё образуется, по выражению Матвея,
и мог спокойно читать газету
и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе
и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу,
и глаза его заблестели слезами.
Она опустила глаза
и слушала, ожидая, чтò он скажет, как будто умоляя его
о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай
о детях, они не виноваты. Я виноват,
и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще,
и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь
и ты к нам. Да, так
о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
И, вспомнив
о том, что он забыл поклониться товарищам Облонского, только когда он был уже в дверях, Левин вышел из кабинета.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен,
и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть
и мысли
о том, чтобы другие
и она сама признали его достойным ее.
Речь шла
о модном вопросе: есть ли граница между психическими
и физиологическими явлениями в деятельности человека
и где она?
Левин встречал в журналах статьи,
о которых шла речь,
и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов
о происхождении человека как животного,
о рефлексах,
о биологии
и социологии, с теми вопросами
о значении жизни
и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще
и чаще приходили ему на ум.
Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись
и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты,
и он с трудом понимал,
о чем речь.
— Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью
и отчетливостью выражения
и изяществом дикции, — я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление
о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет
и специального органа для передачи этого понятия.
Левин знал, что хозяйство мало интересует старшего брата
и что он, только делая ему уступку, спросил его об этом,
и потому ответил только
о продаже пшеницы
и деньгах.
Левин хотел сказать брату
о своем намерении жениться
и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его
о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное,
и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом
о своем решении жениться.
В душе его боролись желание забыть теперь
о несчастном брате
и сознание того, что это будет дурно.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского
и, узнав
о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.
Она катилась не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей
о на снурке, она держала их наготове
и, глядя на Левина, которого она узнала, улыбалась ему
и своему страху.
Когда он думал
о ней, он мог себе живо представить ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности
и доброты, небольшой белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах.
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, —
и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь
и напомнила ему его шутку
о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало так говорили?
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго, глаза смотрели так же правдиво
и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон.
И ему стало грустно. Поговорив
о своей старой гувернантке,
о ее странностях, она спросила его
о его жизни.
— Я не знаю, — отвечал он, не думая
о том, что говорит. Мысль
о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему,
и он решился возмутиться.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом
и глазами, веселым победителем входил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы
о здоровье Долли. Поговорив тихо
и уныло с тещей, он выпрямил грудь
и взял под руку Левина.
— Ну что ж, едем? — спросил он. — Я всё
о тебе думал,
и я очень рад, что ты приехал, — сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал
о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити,
и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние
и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки
и слов: до свидания.
Вся душа его была переполнена воспоминанием
о Кити,
и в глазах его светилась улыбка торжества
и счастия.
Левин вздохнул. Он вспомнил
о брате Николае,
и ему стало совестно
и больно,
и он нахмурился; но Облонский заговорил
о таком предмете, который тотчас же отвлек его.
— Да нехорошо. Ну, да я
о себе не хочу говорить,
и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою,
и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло.
И она — на твоей стороне.
Теперь он всею душой раскаивался, что начал этот разговор со Степаном Аркадьичем. Его особенное чувство было осквернено разговором
о конкурренции какого-то петербургского офицера, предположениями
и советами Степана Аркадьича.
—
О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах,
и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем
и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
И те, что понимают только неплатоническую любовь, напрасно говорят
о драме.
Левин вздохнул
и ничего не ответил. Он думал
о своем
и не слушал Облонского.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они
и друзья, хотя они обедали вместе
и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только
о своем,
и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения
и знал, что надо делать в этих случаях.
Появление Левина в начале зимы, его частые посещения
и явная любовь к Кити были поводом к первым серьезным разговорам между родителями Кити
о ее будущности
и к спорам между князем
и княгинею.
Жених,
о котором было всё уже вперед известно, приехал, увидал невесту,
и его увидали; сваха тетка узнала
и передала взаимно произведенное впечатление; впечатление было хорошее; потом в назначенный день было сделано родителям
и принято ожидаемое предложение.
— Я одно хочу сказать… — начала княгиня, —
и по серьезно-оживленному лицу ее Кити угадала,
о чем будет речь.
Воспоминания детства
и воспоминания
о дружбе Левина с ее умершим братом придавали особенную поэтическую прелесть ее отношениям с ним.
И ей легко было вспомнить
о Левине.
В воспоминание же
о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский
и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост
и мил, — но в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою
и ясною.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную
и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его
о пощаде,
и подала руку.
—
О нет, — сказала Кити
и села к столу.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних
и их расстроенные лица. Левин поклонился ей
и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать,
и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села
и начала расспрашивать Левина
о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Разговор зашел
о вертящихся столах
и духах,
и графиня Нордстон, верившая в спиритизм, стала рассказывать чудеса, которые она видела.
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, — то было только открыто явление,
и неизвестно было, откуда оно происходит
и что оно производит,
и века прошли прежде, чем подумали
о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут
и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.
— Я думаю, — продолжал он, — что эта попытка спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой — самая неудачная. Они прямо говорят
о силе духовной
и хотят ее подвергнуть материальному опыту.
Вронский посмотрел с удивлением на князя своими твердыми глазами
и, чуть-улыбнувшись, тотчас же заговорил с графиней Нордстон
о предстоящем на будущей неделе большом бале.
Как только старый князь отвернулся от него, Левин незаметно вышел,
и последнее впечатление, вынесенное им с этого вечера, было улыбающееся, счастливое лицо Кити, отвечавшей Вронскому на его вопрос
о бале.