Неточные совпадения
Будущее наше рисовалось нам
так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и людьми, я надену вицмундир и буду служить, потом же на просторе возьмем
себе клок земли, будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле и прочее.
— Ты веришь своему старичку агенту, для меня же его совет — бессмыслица. Твой старичок мог лицемерить, он мог упражняться в терпении и при этом смотреть на нелюбимого человека, как на предмет, необходимый для его упражнений, но я еще не пал
так низко; если мне захочется упражняться в терпении, то я куплю
себе гимнастические гири или норовистую лошадь, но человека оставлю в покое.
—
Так…
Так вот видишь ли, какое мое положение. Жить с нею я не могу: это выше сил моих. Пока я с тобой, я вот и философствую и улыбаюсь, но дома я совершенно падаю духом. Мне до
такой степени жутко, что если бы мне сказали, положим, что я обязан прожить с нею еще хоть один месяц, то я, кажется, пустил бы
себе пулю в лоб. И в то же время разойтись с ней нельзя. Она одинока, работать не умеет, денег нет ни у меня, ни у нее… Куда она денется? К кому пойдет? Ничего не придумаешь… Ну вот, скажи: что делать?
А то, что Лаевский был когда-то на филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил часто
так умно, что только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной — всего этого не понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он считал Лаевского выше
себя и уважал его.
Величественно покачиваясь, он направился к лимонадной будке, где за прилавком сидела старая, полногрудая еврейка, выдававшая
себя за грузинку, и сказал ей
так громко, как будто командовал полком...
«Пойти можно, — думал он, — но какая польза от этого? Опять буду говорить ему некстати о будуаре, о женщинах, о том, что честно или нечестно. Какие тут, черт подери, могут быть разговоры о честном или нечестном, если поскорее надо спасать жизнь мою, если я задыхаюсь в этой проклятой неволе и убиваю
себя?.. Надо же, наконец, понять, что продолжать
такую жизнь, как моя, — это подлость и жестокость, пред которой все остальное мелко и ничтожно. Бежать! — бормотал он, садясь. — Бежать!»
— Этот суп похож вкусом на лакрицу, — сказал он, улыбаясь; он делал над
собою усилия, чтобы казаться приветливым, но не удержался и сказал: — Никто у нас не смотрит за хозяйством… Если уж ты
так больна или занята чтением, то, изволь, я займусь нашей кухней.
Он сознавал, что
такое чувство было бы оскорбительно даже в отношении собаки, но ему было досадно не на
себя, а на Надежду Федоровну за то, что она возбуждала в нем это чувство, и он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц.
— Обвинять человека в том, что он полюбил или разлюбил, это глупо, — убеждал он
себя, лежа и задирая ноги, чтобы надеть сапоги. — Любовь и ненависть не в нашей власти. Что же касается мужа, то я, быть может, косвенным образом был одною из причин его смерти, но опять-таки виноват ли я в том, что полюбил его жену, а жена — меня?
Бывает он исправен двадцатого числа, когда получает жалованье, в остальные же числа он только шаркает у
себя дома туфлями и старается придать
себе такое выражение, как будто делает русскому правительству большое одолжение тем, что живет на Кавказе.
В новом просторном платье из грубой мужской чечунчи и в большой соломенной шляпе, широкие поля которой сильно были загнуты к ушам,
так что лицо ее глядело как будто из коробочки, она казалась
себе очень миленькой.
Если бы он бранил ее или угрожал, то было бы еще лучше и приятнее,
так как она чувствовала
себя кругом виноватою перед ним.
— Так-то
так… — пробормотал дьякон и засмеялся. — Я просил
себе места в средней России, и мой дядя-протоиерей обещал мне поспособствовать. Если я поеду с вами, то выйдет, что я их даром беспокоил.
Лаевский знал, что его не любит фон Корен, и потому боялся его и в его присутствии чувствовал
себя так, как будто всем было тесно и за спиной стоял кто-то. Он ничего не ответил, отошел в сторону и пожалел, что поехал.
Он был недурен
собой, одевался по моде, держался просто, как благовоспитанный юноша, но Надежда Федоровна не любила его за то, что была должна его отцу триста рублей; ей неприятно было также, что на пикник пригласили лавочника, и было неприятно, что он подошел к ней именно в этот вечер, когда на душе у нее было
так чисто.
Как это водится на всех пикниках, теряясь в массе салфеток, свертков, ненужных, ползающих от ветра сальных бумаг, не знали, где чей стакан и где чей хлеб, проливали вино на ковер и
себе на колени, рассыпали соль, и кругом было темно, и костер горел уже не
так ярко, и каждому было лень встать и подложить хворосту.
Это вышло уж очень грубо,
так что ему даже стало жаль ее. На его сердитом, утомленном лице она прочла ненависть, жалость, досаду на
себя и вдруг пала духом. Она поняла, что пересолила, вела
себя слишком развязно, и, опечаленная, чувствуя
себя тяжелой, толстой, грубой и пьяною, села в первый попавшийся пустой экипаж вместе с Ачмиановым. Лаевский сел с Кирилиным, зоолог с Самойленком, дьякон с дамами, и поезд тронулся.
Он работает, пойдет в экспедицию и свернет
себе там шею не во имя любви к ближнему, а во имя
таких абстрактов, как человечество, будущие поколения, идеальная порода людей.
Надежда Федоровна почувствовала в своей груди
такую теплоту, радость и сострадание к
себе, как будто в самом деле воскресла ее мать и стояла перед ней. Она порывисто обняла Марью Константиновну и прижалась лицом к ее плечу. Обе заплакали. Они сели на диван и несколько минут всхлипывали, не глядя друг на друга и будучи не в силах выговорить ни одного слова.
Лаевский тоже посмотрел в отметки и похвалил. Закон божий, русский язык, поведение, пятерки и четверки запрыгали в его глазах, и все это вместе с привязавшейся к нему пятницей, с зачесанными височками Никодима Александрыча и с красными щеками Кати представилось ему
такой необъятной, непобедимой скукой, что он едва не вскрикнул с отчаяния и спросил
себя: «Неужели, неужели я не уеду?»
Ему страшно было сознаться, что доктор поймал его на обмане, который он
так долго и тщательно скрывал от самого
себя.
«Прости, прости…» Против нее за столом сидел Ачмианов и не отрывал от нее своих черных влюбленных глаз; ее волновали желания, она стыдилась
себя и боялась, что даже тоска и печаль не помешают ей уступить нечистой страсти, не сегодня,
так завтра, — и что она, как запойный пьяница, уже не в силах остановиться.
После обеда сели играть в карты. Лаевский играл, пил вино и думал, что дуэль вообще глупа и бестолкова,
так как она не решает вопроса, а только осложняет его, но что без нее иногда нельзя обойтись. Например, в данном случае: ведь не подашь же на фон Корена мировому! И предстоящая дуэль еще тем хороша, что после нее ему уж нельзя будет оставаться в городе. Он слегка опьянел, развлекся картами и чувствовал
себя хорошо.
— Вы говорите — у вас вера, — сказал дьякон. — Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп,
так тот
так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с
собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе,
так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… Вера горами двигает.
Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, но участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, непошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим
собой, всегда старался придавать
себе такой вид, как будто он выше и лучше их.
— Ехать в Петербург? — спрашивал
себя Лаевский. — Но это значило бы снова начать старую жизнь, которую я проклинаю. И кто ищет спасения в перемене места, как перелетная птица, тот ничего не найдет,
так как для него земля везде одинакова. Искать спасения в людях? В ком искать и как? Доброта и великодушие Самойленка
так же мало спасительны, как смешливость дьякона или ненависть фон Корена. Спасения надо искать только в
себе самом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо убить
себя, вот и все…
Он надел сумочку через плечо, поцеловался с Самойленком и с дьяконом, без всякой надобности обошел все комнаты, простился с денщиком и с кухаркой и вышел на улицу с
таким чувством, как будто забыл что-то у доктора или у
себя на квартире.