Неточные совпадения
Гениальнейший художник, который
так изумительно тонко чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого
себя, — художник этот, в стране, где большинство господ было
такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то
такое, чего мальчик не замечал за
собой, не чувствовал в
себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались
так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к
себе, а отец крикнет вслед ему...
Она сказала это
так сильно встряхнув головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал и незаметно для
себя привык думать, что царь — это военный человек, очень злой и хитрый, недавно он «обманул весь народ».
Так же, как все они, Клим пьянел от возбуждения и терял
себя в играх.
И
так же, как брат, она всегда выбирала
себе первые роли.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте и все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал, что она пытается показать
себя такой же особенной, каков он, Клим Самгин.
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это
так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а
себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало
такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать
себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
У него была привычка беседовать с самим
собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В
такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
И самому
себе он не мог бы ответить
так уверенно, как отвечал ей.
Дед Аким устроил
так, что Клима все-таки приняли в гимназию. Но мальчик считал
себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы. В первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Клим тотчас же почувствовал
себя в знакомом, но усиленно тяжком положении человека, обязанного быть
таким, каким его хотят видеть.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил
так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о
себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
«Мама хочет переменить мужа, только ей еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но было неловко и грустно узнать, что мама,
такая серьезная, важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и
так неумело говорит. Ощутив потребность утешить
себя, он повторил...
События в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не
так сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он не находил
себе достойного места. Он различал в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели
себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов говорил Климу...
Он видел
себя умнее всех в классе, он уже прочитал не мало
таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал
себя: будет ли и она говорить
так же?
— Одной из
таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, — помнишь, я тебе и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла и вражды на земле. Это, брат, самая удачная попытка человека совершенно оправдать
себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия, и создает всеобъемлющую истину…
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать
себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все
так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
А Варавка, играя
собою, бросал гибкое тело свое из стороны в сторону судорожно, как пьяный, но всегда
так, точно каждое движение его, каждый прыжок были заранее безошибочно рассчитаны.
Дронов все
так же неутомимо и жадно всасывал в
себя все, что можно всосать.
А в отношении Макарова к Дронову Клим наблюдал острое любопытство, соединенное с обидной небрежностью более опытного и зрячего к полуслепому;
такого отношения к
себе Клим не допустил бы.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «
так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я не желаю чувствовать
себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в чем дело!
— Люба Сомова, курносая дурочка, я ее не люблю, то есть она мне не нравится, а все-таки я
себя чувствую зависимым от нее. Ты знаешь, девицы весьма благосклонны ко мне, но…
И были удачные минуты успеха, вспоминая которые, он сам любовался
собою с
таким же удивлением, с каким люди любовались им.
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для
себя он считал
такой роман невозможным, будучи уверен, что юноша, который носит очки и читает серьезные книги, должен быть смешон в роли влюбленного.
Это
так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла к
себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
И почти приятно было напомнить
себе, что Макаров пьет все больше, хотя становится как будто спокойней, а иногда
так углубленно задумчив, как будто его внезапно поражала слепота и глухота.
— Нужно забыть о
себе. Этого хотят многие, я думаю. Не
такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не знаю, как это сказать… он бросил
себя в жертву идее сразу и навсегда…
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать
себя еще раз
так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на
себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив
себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он пьет,
так должен и развратничать, это ясно.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя
себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к
себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел
себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Она выработала
себе осторожную, скользящую походку и держалась
так прямо, точно на голове ее стоял сосуд с водою.
С тупым недоумением он вспоминал заботы девушки о радостях его тела, потом спрашивал
себя: как могла она лгать
так незаметно и ловко?
«Влюблена? — вопросительно соображал он и не хотел верить в это. — Нет, влюбленной она вела бы
себя, наверное, не
так».
Клим почувствовал
себя умиленным. Забавно было видеть, что
такой длинный человек и
такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее
такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в
себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Культурность небольшой кучки людей, именующих
себя «солью земли», «рыцарями духа» и
так далее, выражается лишь в том, что они не ругаются вслух матерно и с иронией говорят о ватерклозете.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит
себя. Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в
таком настроении.
Он тотчас понял всю тяжесть, весь цинизм
такого сопоставления, почувствовал
себя виновным пред матерью, поцеловал ее руку и, не глядя в глаза, попросил ее...
У
себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот
так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
— Неужели ты серьезно думаешь, что я… что мы с Макаровым в
таких отношениях? И не понимаешь, что я не хочу этого… что из-за этого он и стрелял в
себя? Не понимаешь?
Так, молча, он и ушел к
себе, а там, чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум злых слов в голове, встал у окна, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт,
так же как голод, но — кто же убивает
себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
В минуты
таких размышлений наедине с самим
собою Клим чувствовал
себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
— Жениться будешь — выбирай девушку с характером; они, которые характерные, — глупые, они — виднее, сами
себя выговаривают. А тихоньких, скромненьких — опасайся,
такие обманывают в час — два раз.
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на
себя. — Может быть, в советах матери скрыто желание не допускать меня жить в одном городе с Лидией? Если
так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
На Сенатской площади
такие же опаловые пузыри освещали темную, масляно блестевшую фигуру буйного царя, бронзовой рукою царь указывал путь на Запад, за широкую реку; над рекою туман был еще более густ и холодней. Клим почувствовал
себя обязанным вспомнить стихи из «Медного всадника», но вспомнил из «Полтавы...
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны,
так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку
такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала
себя серьезнее всех в этой комнате.