Неточные совпадения
Он сбросил с
себя шинель и
так весело,
таким молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что тот опять его обнял.
Петр вернулся к коляске и вручил ему вместе с коробочкой толстую черную сигарку, которую Аркадий немедленно закурил, распространяя вокруг
себя такой крепкий и кислый запах заматерелого табаку, что Николай Петрович, отроду не куривший, поневоле, хотя незаметно, чтобы не обидеть сына, отворачивал нос.
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в
себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники, то есть прогресс!
— А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к
себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а
так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «
Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал
себя [Протестовал
себя — зарекомендовал, показал
себя.] дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет».
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает
себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (
так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал
себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Да
так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить
себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши,
так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого
себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
Ему вдруг стало досадно на самого
себя, зачем он
так распространился перед этим барином.
Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович
так и дрогнул, но тотчас же овладел
собою.
Он имел о
себе самое высокое мнение; тщеславие его не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и
так добродушно смеялся, что на первых порах мог даже прослыть за «чудного малого».
— В
таком случае я не понимаю твоего барина. Одинцова очень мила — бесспорно, но она
так холодно и строго
себя держит, что…
— Хороша герцогиня, — возразил Аркадий, — с первого раза пригласила к
себе таких сильных аристократов, каковы мы с тобой.
— А все-таки избаловала она
себя; ох, как избаловала
себя эта барыня!
Базаров говорил все это с
таким видом, как будто в то же время думал про
себя: «Верь мне или не верь, это мне все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам.
А Базаров между тем ремизился да ремизился. [Ремизиться — Ремиз (в карточной игре) — штраф за недобор установленного числа взяток.] Анна Сергеевна играла мастерски в карты, Порфирий Платоныч тоже мог постоять за
себя. Базаров остался в проигрыше хотя незначительном, но все-таки не совсем для него приятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о ботанике.
Вечером того же дня Одинцова сидела у
себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к
себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у
себя, перед своею горничной, она разражалась иногда
такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Итак, вы считаете меня спокойным, изнеженным, избалованным существом, — продолжала она тем же голосом, не спуская глаз с окна. — А я
так знаю о
себе, что я очень несчастлива.
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой
себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть
таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
«Или?» — произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидела
себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то
такое, от чего она сама смутилась…
Теперь настало
такое время, — да и слава богу! — что каждый должен собственными руками пропитание
себе доставать, на других нечего надеяться: надо трудиться самому.
— Я только этим и горжусь. Сам
себя не сломал,
так и бабенка меня не сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь.
— А я
так многих. Ты нежная душа, размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на
себя надеешься…
— Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет —
так уж что же это была за мученица! Черная, глухая, горбатая, все кашляла;
себе только в тягость. Какая уж это жизнь!
— Кто ж его знает! — ответил Базаров, — всего вероятнее, что ничего не думает. — Русский мужик — это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда
так много толковала госпожа Ратклифф. [Госпожа Ратклиф (Редклифф) — английская писательница (1764–1823). Для ее произведений характерны описания фантастических ужасов и таинственных происшествий.] Кто его поймет? Он сам
себя не понимает.
Совесть почти не упрекала Фенечку; но мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на нее
так странно…
так, что она, даже обернувшись к нему спиною, чувствовала на
себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей.
Лестница заскрипела под быстрыми шагами… Он оттолкнул ее от
себя прочь и откинулся головой на подушку. Дверь растворилась — и веселый, свежий, румяный появился Николай Петрович. Митя,
такой же свежий и румяный, как и отец, подпрыгивал в одной рубашечке на его груди, цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто.
— О нет! к чему это? Напротив, я готова покоряться, только неравенство тяжело. А уважать
себя и покоряться, это я понимаю; это счастье; но подчиненное существование… Нет, довольно и
так.
Но Аркадий был прав. Анна Сергеевна пожелала повидаться с Базаровым и пригласила его к
себе через дворецкого. Базаров переоделся, прежде чем пошел к ней: оказалось, что он уложил свое новое платье
так, что оно было у него под рукою.
Ей все-таки было неловко с Базаровым, хотя она и ему сказала, и сама
себя уверила, что все позабыто.
—
Так ты задумал гнездо
себе свить? — говорил он в тот же день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан. — Что ж? дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
Иная барышня только оттого и слывет умною, что умно вздыхает; а твоя за
себя постоит, да и
так постоит, что и тебя в руки заберет, — ну, да это
так и следует.
В свежем шелковом платье, с широкою бархатною наколкой на волосах, с золотою цепочкой на шее, она сидела почтительно-неподвижно, почтительно к самой
себе, ко всему, что ее окружало, и
так улыбалась, как будто хотела сказать: «Вы меня извините, я не виновата».