Неточные совпадения
Начинающие писатели и вообще люди,
не посвященные
в редакционные тайны, приходящие при слове «редакция»
в священный трепет, заставляют ждать
себя немалое время.
Я верю
в то, что человек, упавший с лошади, может сломать
себе шею, но
не верую
в предзнаменования.
Вытянувшись
в струнку и
не позволяя
себе ни малейшего движения, он стоял, как статуя, и ждал вопросов.
На его замечание Урбенин ответил, что для надзора за садом нужно иметь человек десять работников, а так как его сиятельство
не изволит жить у
себя в имении, то затраты на сад являются роскошью ненужной и непроизводительной.
Мой роман тоже
не избавлен от калитки. Но моя калитка разнится от других тем, что моему перу придется провести сквозь нее много несчастных и почти ни одного счастливого, что бывает
в других романах только
в обратном порядке. И, что хуже всего, эту калитку мне приходилось уже раз описывать, но
не как романисту, а как судебному следователю… У меня проведет она сквозь
себя более преступников, чем влюбленных.
Солнце уже
не отражалось
в нем; оно зашло и оставило после
себя широкую багровую полосу, окрасившую окрестности
в приятный, розовато-желтый цвет.
Девушка
в красном пропустила нас мимо
себя, по-видимому,
не обращая на нас ни малейшего внимания. Глаза ее глядели куда-то
в сторону, но я, человек, знающий женщин, чувствовал на своем лице ее зрачки.
— Зачем же
в домике? — заговорил Урбенин, как-то странно мигая глазами. — Дождь будет идти всю ночь, так и вы всю ночь
в домике просидите? А вы
не извольте беспокоиться… Идите
себе, а Митька побежит вперед, экипаж вам навстречу вышлет.
— Стало быть, вы
не будете смеяться… Мне вот как хотелось бы умереть. Одеться
в самое дорогое, модное платье, какое я на днях видела на здешней богачке, помещице Шеффер, надеть на руки браслеты… Потом стать на самый верх Каменной Могилы и дать
себя убить молнии так, чтобы все люди видели… Страшный гром, знаете, и конец…
— Он немножко тово… трогается иногда, — шепнул Урбенин, показываясь из передней. — Боится воров и вот, как видите, всё насчет дверей хлопочет… Николай Ефимыч, — обратился он к странному субъекту, — иди к
себе в комнату и ложись спать!
Не беспокойся, всё заперто!
—
В прошлом году Урбенин уведомлял меня, что старый лесничий Ахметьев едет
в монахи на Афон, и рекомендовал мне «опытного, честного и заслуженного» Скворцова… Я, конечно, дал согласие, как и всегда его даю. Письма ведь
не лица:
не выдают
себя, если лгут.
— Я очень рад, что ты ничего
не ел у лесничего и
не испортил
себе аппетита, — сказал мне граф, когда мы входили
в дом. — Мы отлично поужинаем… по-старому… Подавать! — приказал он Илье, стаскивавшему с него сюртук и надевавшему халат.
— И,
не долго думая, я налил пять рюмок и одну за другой опрокинул
себе в рот.
Мне хотелось опьянения, хорошего, сильного опьянения, какого я давно уже
не испытывал, живя у
себя в деревеньке.
Опьянение
не заставило долго ждать
себя. Скоро я почувствовал легкое головокружение.
В груди заиграл приятный холодок — начало счастливого, экспансивного состояния. Мне вдруг, без особенно заметного перехода, стало ужасно весело. Чувство пустоты, скуки уступило свое место ощущению полного веселья, радости. Я начал улыбаться. Захотелось мне вдруг болтовни, смеха, людей. Жуя поросенка, я стал чувствовать полноту жизни, чуть ли
не самое довольство жизнью, чуть ли
не счастье.
Карнеев вскочил и побежал к
себе в кабинет за чертежами. Урбенин, пользуясь его отсутствием, быстро налил
себе пол чайного стакана водки, выпил и
не закусил.
— Да, а теперь пью… Ужасно пью! — шепнул он. — Ужасно, день и ночь,
не давая
себе ни минуты отдыха! И граф никогда
не пил
в такой мере,
в какой я теперь пью… Ужасно тяжело, Сергей Петрович! Одному только богу ведомо, как тяжело у меня на сердце! Уж именно, что с горя пью… Я вас всегда любил и уважал, Сергей Петрович, и откровенно вам скажу… повеситься рад бы!
В «мозаиковой» гостиной я выбрал
себе турецкую софу, лег на нее и отдал
себя во власть фантазий и воздушных замков. Мечты пьяные, но одна другой грандиознее и безграничнее, охватили мой молодой мозг… Получился новый мир, полный одуряющей прелести и
не поддающихся описанию красот.
— Каждое утро на остров деньги возит и прячет… Нет у глупого понятия
в голове, что для него что песок, что деньги — одна цена… Умрет —
не возьмет с
собой. Дай, барин, цигарку!
Я остался один… Чтобы заглушить неприятные мысли, начинавшие копошиться
в моей голове, я подошел к своему письменному столу и, стараясь
не думать,
не отдавать
себе отчета, занялся полученными бумагами… Конверт, первый попавшийся мне на глаза, содержал
в себе следующее письмо...
И мое напоэтизированное воображение
не хотело мешать
себе мыслью о зиме и хлебе, этих двух печалях, загоняющих поэтов
в холодный, прозаический Петербург и
в нечистоплотную Москву, где платят гонорар за стихи, но
не дают вдохновения.
Наконец, для вас
не секрет та несчастная любовь, которую вы возбудили к
себе в Наденьке…
В церкви трезвонили. С паперти медленно спускалась густая толпа, которой, казалось, и конца
не было. Из толпы высились ветхие хоругви и темный крест, предшествовавшие крестному ходу. Солнце весело играло на ризах духовенства, а образ божьей матери испускал от
себя ослепительные лучи…
— Мне еще
не столько нужно!.. — ответила Оленька. — Это я так купила, между прочим… Вы
не можете
себе представить, сколько хлопот! Сегодня вот по ярмарке целый час ходила, а завтра придется
в город ехать за покупками… А потом извольте шить… Послушайте, у вас нет таких знакомых женщин, которых можно было бы нанять шить?
— Собственно говоря, я
не подавал никакой мысли, но только осмелился сделать его сиятельству упрек. Как это, говорю, вы, ваше сиятельство, такой молодой… образованный, блестящий, можете жить
в такой замкнутости? Разве, говорю, это
не грех? Вы никуда
не выезжаете, сами никого
не принимаете, нигде вас
не видно… как старик какой-нибудь или отшельник… Что стоит, говорю, вам устроивать у
себя собрания… журфиксы, так сказать?
А когда на секундочку забегает
в мою башку вопрос о неравенстве лет, я
не лезу
в карман за ответом и успокаиваю
себя, как умею.
Нет и следа той веселости, которая светилась
в ее глазах, когда она
не дальше как вчера бегала по саду и с увлечением рассказывала, какие обои будут
в ее гостиной,
в какие дни она будет приглашать к
себе гостей и проч.
Бедняжка! Навстречу кортежу, по аллее бежал ее сумасшедший отец, лесничий Скворцов. Размахивая руками, спотыкаясь и безумно поводя глазами, он представлял из
себя достаточно непривлекательную картину. Всё бы это еще, пожалуй, было прилично, если бы он
не был
в своем ситцевом халате и
в туфлях-шлепанцах, ветхость которых плохо вязалась с роскошью венчального наряда его дочери. Лицо его было заспано, волоса развевались от ветра, ночная сорочка была расстегнута.
Мне было просто жаль глядеть на него, и я, чтобы
не видеть этого личика, старался глядеть
себе в тарелку.
Глаза Ольги говорили, что она меня
не понимала… А время между тем
не ждало, шло своим чередом, и стоять нам
в аллее
в то время, когда нас там ждали, было некогда. Нужно было решать… Я прижал к
себе «девушку
в красном», которая фактически была теперь моей женой, и
в эти минуты мне казалось, что я действительно люблю ее, люблю любовью мужа, что она моя и судьба ее лежит на моей совести… Я увидел, что я связан с этим созданьем навеки, бесповоротно.
— Но я без содрогания
не могу представить
себе этой твоей жизни!.. Ночью — он, днем — я… Нет, это невозможно! Оля, я так люблю тебя
в настоящую минуту, что… я даже безумно ревнив… Я даже и
не подозревал за
собой способности на такие чувства…
Ольга поднялась и дала ему поцеловать
себя в неподвижные губы… Поцелуй этот был холоден, но еще более он поджег костер, тлевший
в моей груди и готовый каждую минуту вспыхнуть пламенем… Я отвернулся и, стиснув губы, стал ждать конца обеда… Конец этот наступил, к счастью, скоро, иначе бы я
не выдержал…
Я еще раз махнул рукой и оставил Надю. Только впоследствии, придя
в себя, я понял, как глуп и жесток я был,
не дав девушке ответа на ее простой, незамысловатый вопрос… Отчего я
не ответил?
Три дня ходил я из угла
в угол, как волк
в клетке, и всеми силами своей недюжинной воли старался
не пускать
себя из дому.
Я
не пускал
себя в графскую усадьбу, и это упорство стоило мне сильной нервной работы.
Он
не ходил бы из угла
в угол,
не хватал бы
себя за голову и
не строил бы всевозможных планов, а предоставил бы всё жизни, которая мелет
в муку даже жёрновы.
В одном из последних писем он обещался сам приехать и, если я пожелаю, привезти с
собою Пшехоцкого, который попросит у меня извинения, «хотя и
не чувствует за
собой никакой вины».
Многое слышалось
в этом вздохе. Слышалось
в нем то же самое, что волновало и мою душу, что старался я объяснить
себе, но
не мог объяснить и терялся
в догадках.
И она
не зажала рта этому прохвосту, оскорблявшему спьяна человека, который был виноват только
в том, что обманулся и был обманут! Урбенин сдавил сильно ей руку, и это вызвало скандальный побег
в графский дом, теперь же на ее глазах пьяный нравственный недоросль давил честное имя и лил грязными помоями на человека, который
в это время должен был изнывать от тоски и неизвестности, сознавать
себя обманутым, а она хоть бы бровью двинула!
Я взял шляпу и
не простясь вышел. Впоследствии Ольга рассказывала мне, что тотчас же после моего ухода, как только шум от моих шагов смешался с шумом ветра и сада, пьяный граф сжимал уже ее
в своих объятиях. А она, закрыв глаза, зажав
себе рот и ноздри, едва стояла на ногах от чувства отвращения. Была даже минута, когда она чуть было
не вырвалась из его объятий и
не убежала
в озеро. Были минуты, когда она рвала волосы на голове, плакала. Нелегко продаваться.
Я засел дома, позволяя
себе выходить и выезжать только по делам службы. Дел у меня накопилось пропасть, а потому скучать было невозможно. От утра до вечера я сидел за столом и усердно строчил или же допрашивал попавший
в мои следовательские когти люд.
В Карнеевку,
в графскую усадьбу, меня более уже
не тянуло.
Граф же мне опротивел окончательно. Я рад был, что
не вижу его, и меня всегда злило, когда его усатая физиономия робко появлялась
в моем воображении. Он каждый день присылал мне письма,
в которых умолял меня
не хандрить и посетить «уже
не одинокого отшельника». Послушаться его писем — значило бы сделать для
себя неприятность.
— Да, я нашла! Вы первый должны были бы знать, что я
не допустила бы его к
себе, если бы
не была уверена
в его честных намерениях!
В минуты гнева я
не умею
себя сдерживать.
Не знаю, что бы еще пришлось Ольге выслушать от меня, если бы она, повернувшись ко мне спиной,
не отошла. Она тихо направилась к деревьям и скоро скрылась за ними… Мне казалось, что она заплакала…
Мы здесь все
в сборе, все между
собою знакомы, все веселимся и этим давно желанным объединением нашим мы обязаны
не кому другому, как нашему светилу, звезде нашей губернии…
Бедная, благородная птица! Полет
в угол
не обошелся ему даром… На другой день его клетка содержала
в себе холодный труп. За что я убил его? Если его любимая фраза о муже, убившем свою жену, напомн.. [Тут, к сожалению, опять зачеркнуто. Заметно, что Камышев зачеркивал
не во время писанья, а после… К концу повести я обращу на эти зачеркиванья особое внимание. — А. Ч.]
Такими людьми могли быть ее сумасшедший отец, ее муж, которого она
не любила, но перед которым, вероятно, чувствовала
себя виноватой, граф, которому она, быть может,
в душе чувствовала
себя обязанной…
Набросав план местности и расспросив взятых с нами кучеров о положении,
в котором была найдена Ольга, мы поехали обратно, чувствуя
себя не солоно хлебавши. Когда мы исследовали место,
в движениях наших посторонний наблюдатель мог бы уловить лень, вялость… Быть может, движения наши отчасти были парализованы тем обстоятельством, что преступник был уже
в наших руках и, стало быть,
не было надобности пускаться
в лекоковские анализы.
— Извольте, скрывать
не нахожу нужным: вчера я был так убит и придавлен своим горем, что думал наложить на
себя руки или… сойти с ума… но сегодня ночью я раздумался… мне пришла мысль, что смерть избавила Олю от развратной жизни, вырвала ее из грязных рук того шелопая, моего губителя; к смерти я
не ревную: пусть Ольга лучше ей достается, чем графу; эта мысль повеселила меня и подкрепила; теперь уже
в моей душе нет такой тяжести.
— Я вам всё расскажу, с самого начала… Ну, что поделывает теперь ваш председатель Лионский? Всё еще
не развелся с женой? Я с ним случайно
в Петербурге познакомился… Господа, да что же вы
не велите
себе чего-нибудь подать? С коньяком как-то веселее и разговаривать… а что
в этом убийстве виноват Урбенин, я
не сомневаюсь…