Неточные совпадения
Не нужно
было глядеть на подпись, чтобы в крупном, некрасивом почерке узнать пьяную, редко пишущую руку моего друга,
графа Алексея Карнеева. Краткость письма, претензия его на некоторую игривость и бойкость свидетельствовали, что мой недалекий друг много изорвал почтовой бумаги, прежде чем сумел сочинить это письмо.
Граф любил меня и искреннейше навязывался ко мне в друзья, я же не питал к нему ничего похожего на дружбу и даже не любил его; честнее
было бы поэтому прямо раз навсегда отказаться от его дружбы, чем ехать к нему и лицемерить.
Это
был «
Граф Монте-Кристо», страшный роман Дюма…
Всё это я видел, и моим глазам казалось, что меня отделяет от моего приятеля-графа какая-нибудь верста, а между тем, чтобы добраться до графской усадьбы, мне нужно
было проскакать шестнадцать верст.
По их мнению, знатный богач, пугало и зависть всего С — го уезда,
был очень умен и либерален; иначе тогда непонятно
было бы милостивое снисхождение до дружбы с неимущим следователем и тот сущий либерализм, который сделал
графа нечувствительным к моему «ты».
Мой друг,
граф Карнеев, сидел за столом на складном решетчатом стуле и
пил чай.
Рядом с
графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями. Лицо этого
было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у
графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек
был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он
пил не чай, а зельтерскую воду.
Это
был управляющий
графа, Урбенин.
— Да, да, да… — нервничал
граф. — Ты должен
был всё узнать! Он сказал:
буду! Но ведь этого недостаточно! Он мне сейчас нужен! Обя-за-тель-но сейчас! Ты его просил, а он тебя не понял!
Граф говорил много и долго. Раз начавши говорить о чем-нибудь, он болтал языком без умолку и без конца, как бы мелка и жалка ни
была тема.
Я поглядел на больное, истрепавшееся лицо
графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового поляка, который с первого же раза показался мне почему-то негодяем и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, — и мне стало жутко, душно… Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв
графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию…
Был момент, когда я готов уже
был подняться и уйти… Но я не ушел… Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень…
— Ах, сам я и не догадался! Петр Егорыч, — обратился
граф к управляющему, — садитесь, пожалуйста!
Будет вам стоять!
— Не понимаю, чего он обиделся! — шепнул мне
граф. — Вот чудак! Оскорбительного ведь ничего не
было сказано.
И мы услышали сзади себя серебристый смех… То
был смех разочарованной… Она думала, что
граф, владелец этих громадных лесов и широкого озера — я, а не этот пигмей с испитым лицом и длинными усами…
А по тому нетерпению, с каким
граф то и дело посматривал на часы, видно
было, что и его терзало ожидание.
Девушка в красном подошла к моему окну, и в это самое время нас осветило на мгновение белым сиянием… Раздался наверху треск, и мне показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось на небе с места и с грохотом покатилось на землю… Оконные стекла и рюмки, стоявшие перед
графом, содрогнулись и издали свой стеклянный звук… Удар
был сильный…
— Я очень рад, что ты ничего не
ел у лесничего и не испортил себе аппетита, — сказал мне
граф, когда мы входили в дом. — Мы отлично поужинаем… по-старому… Подавать! — приказал он Илье, стаскивавшему с него сюртук и надевавшему халат.
— Ну-с… — начал
граф, наливая три рюмки и пожимаясь, как от холода. —
Будем здоровы! Бери свою рюмку, Каэтан Казимирович!
— Ну-с… они
выпили по другой, — сказал
граф, наливая вторые рюмки. — Дерзай, Лекок!
Маленькие школьники учатся у больших курить папиросы:
граф, глядя на меня, налил себе пять рюмок и, согнувшись дугой, сморщившись и качая головой,
выпил их.
— Он ничего не
пьет, — сказал
граф. — Ты не принуждай его.
— Я и не
пью… Сегодня в последний раз, ради свидания с тобой (
граф потянулся ко мне и чмокнул меня в щеку)… с моим милым, хорошим другом, завтра же — ни капли! Бахус прощается сегодня со мной навеки… На прощанье, Сережа, коньячку…
выпьем?
Мне
было весело, смешно. Смешил меня
граф, смешили свечи, бутылки, лепные зайцы и утки, украшавшие стены столовой… Не смешила меня одна только трезвая физиономия Каэтана Казимировича. Присутствие этого человека раздражало меня.
— Приказаний пока нет, а просьба
есть… — отвечал
граф. — Очень рад, что вы пришли, Петр Егорыч… Садитесь с нами ужинать и давайте толковать о хозяйстве…
— Отчего вы при
графе не
пьете, Петр Егорыч? — спросил я его. — Неужто вы боитесь?
— Лучше, Сергей Петрович, лицемерить и
пить тайком, чем
пить при
графе. Вы знаете, у
графа странный характер… Украдь я у него заведомо двадцать тысяч, он ничего, по своей беспечности, не скажет, а забудь я дать ему отчет в потраченном гривеннике или
выпей при нем водки, он начнет плакаться, что у него разбойник-управляющий. Вы его хорошо знаете.
— Да, а теперь
пью… Ужасно
пью! — шепнул он. — Ужасно, день и ночь, не давая себе ни минуты отдыха! И
граф никогда не
пил в такой мере, в какой я теперь
пью… Ужасно тяжело, Сергей Петрович! Одному только богу ведомо, как тяжело у меня на сердце! Уж именно, что с горя
пью… Я вас всегда любил и уважал, Сергей Петрович, и откровенно вам скажу… повеситься рад бы!
Смешного чернобрового поляка и
графа нужно
было осмеять, заездить едкой остротой, обратить в порошок.
— Теперь без четверти одиннадцать, — сказал
граф. Человек
будет скакать до станции три четверти часа, maximum час… Телеграмму получит Карпов в первом часу… На поезд, стало
быть,
поспеет… Если на этот не
поспеет, то приедет с товарным… Да?
Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами
графа…
Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем… Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.
— Как сладко и безмятежно он спит! Глядя на это бледное, утомленное лицо, на эту невинно-детскую улыбку и прислушиваясь к этому ровному дыханию, можно подумать, что здесь на кровати лежит не судебный следователь, а сама спокойная совесть! Можно подумать, что
граф Карнеев еще не приехал, что не
было ни пьянства, ни цыганок, ни скандалов на озере… Вставайте, ехиднейший человек! Вы не стоите, чтобы пользоваться таким благом, как покойный сон! Поднимайтесь!
И словно кто толкнул меня по мозгам! У одной из сторублевок я увидел обожженные края и совершенно сгоревший угол… Это
была та самая сторублевка, которую я хотел сжечь на огне Шандора, когда
граф отказался взять ее у меня на уплату цыганам, и которую поднял Пшехоцкий, когда я бросил ее на землю.
Неловко вторгаться в чужие тайны, но ужасно мне хотелось узнать, кому и чьи это деньги посылал в Петербург чернобровый поляк? Деньги эти во всяком случае
были не его,
графу же некому
было посылать их.
Я знал, как ненавидел он
графа и какие слухи пускал он по уезду про того, у которого теперь
ел с таким аппетитом язык с горошком и
пил десятилетнюю наливку.
— И жалуются они мне на скуку… — перебил
графа Калинин. — Скучно, грустно… то да се… Одним словом, разочарован… Онегин некоторым образом… Сами, говорю, виноваты, ваше сиятельство… Как так? Очень просто… Вы, говорю, чтобы скучно не
было, служите… хозяйством занимайтесь… Хозяйство превосходное, дивное… Говорят, что они намерены заняться хозяйством, но все-таки скучно… Нет у них, так сказать, увеселяющего, возбуждающего элемента. Нет этого… как бы так выразиться… ээ… того… сильных ощущений…
— Это вполне справедливо, — сказал
граф, вставая и засовывая руки в карманы. — У меня могут выходить отличные вечера… Концерты, любительские спектакли… всё это действительно можно прелестно устроить. И к тому же эти вечера
будут не только веселить общество, но они
будут иметь и воспитывающее влияние!.. Не правда ли?
По отъезде визитеров я и
граф сели за стол и продолжали завтракать. Завтракали мы до семи часов вечера, когда с нашего стола сняли посуду и подали нам обед. Молодые пьяницы знают, как коротать длинные антракты. Мы всё время
пили и
ели по маленькому кусочку, чем поддерживали аппетит, который пропал бы у нас, если бы мы совсем бросили
есть.
Подняв во время второго блюда на нее глаза, я
был поражен до боли в сердце. Бедная девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос
графа, делала усиленные глотательные движения: в ее горле накипали рыдания. Она не отрывала платка от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?
Она ждала ответа, а между тем настроение моего духа
было таково, что я не
был способен на разумный ответ. Пьяный, взволнованный случаем в пещере, взбешенный шпионством Пшехоцкого и нерешительностью Ольги, переживший глупую беседу с
графом, я едва слушал Надю.
Рассудок мой
был против поездки в графскую усадьбу. Раз я поклялся
графу не бывать у него, мог ли я жертвовать своим самолюбием, гордостью? Что бы подумал этот усатый фат, если бы я, после того нашего глупого разговора, отправился к нему, как ни в чем не бывало? Не значило бы это сознаться в своей неправоте?..
Вечером, когда
граф уехал, у меня
был третий гость: доктор Павел Иванович. Он приезжал известить меня о болезни Надежды Николаевны и о том, что она… окончательно отказала ему в своей руке. Бедняга
был печален и походил на мокрую курицу.
В один из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его — багрово-золотистая полоса еще красила далекий запад и пророчила назавтра тихий и ясный день, я подъехал на Зорьке к флигелю, в котором жил Урбенин. В этот вечер у
графа предполагался «музыкальный» вечер. Гости уже начали съезжаться, но
графа не
было дома: он поехал кататься и обещал скоро вернуться.
Ольга не могла полюбить
графа, и ревность Урбенина
была неосновательна.
Ревновать должны
были мы не к
графу, а к чему-то другому, чего я не мог понять так долго.
Минут через пять из флигеля вышел
граф. Он
был весел как никогда. Даже лицо его казалось посвежевшим.
Граф мечтал убить сразу двух зайцев, вполне уверенный, что это ему удастся. И я в описываемый вечер наблюдал погоню за этими зайцами. Погоня
была глупа и смешна, как хорошая карикатура. Глядя на нее, можно
было только смеяться или возмущаться пошлостью
графа; но никто бы не мог подумать, что эта мальчишеская погоня кончится нравственным падением одних, гибелью других и преступлением третьих!
Мы с
графом вскочили… Захлопали почти одновременно несколько дверей, и к нам в комнату вбежала Ольга. Она
была бледна, как снег, и дрожала, как струна, по которой сильно ударили. Волосы ее
были распущены, зрачки расширены. Она задыхалась и мяла между пальцами грудные сборки своего ночного пеньюара…
Графа должно
было удивить это нечаянно пророненное «тобой», но его он не слыхал. Весь обратившийся в большой вопросительный знак, раскрыв рот и выпуча глаза, он глядел на Ольгу, как на привидение.
Граф заходил из угла в угол и стал молоть пьяным, путающимся языком какую-то чушь, которая, в переводе на трезвый язык, должна
была бы означать: «О положении женщин в России».