Неточные совпадения
— Довольно, маменька. Я
вам сказала,
что буду
говорить с ним. Я очень устала. Мне надобно отдохнуть.
Я не буду
говорить вам,
что это бесчестно: если бы
вы были способны понять это,
вы не сделали бы так.
— Я
говорю с
вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть,
вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу
вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу
вам вашу клевету. Если
вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая,
что делает.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту,
что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна
говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать
вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
—
Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были в заговоре против
вас? — Верочка горячо стала
говорить,
что ее мать уж не такая же дурная женщина, чтобы быть в заговоре. — Я сейчас это увижу, — сказала Жюли. —
Вы оставайтесь здесь, —
вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом.
Вы его очень хвалите. А известно ли
вам,
что он
говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и
чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае,
вам будет очень тяжело. На первое время она оставит
вас в покое; но я
вам говорю,
что это будет не надолго.
Что вам теперь делать? Есть у
вас родные в Петербурге?
Но я нахожу,
что женитьба на молодой особе, о которой мы
говорим, была бы выгодна для
вас.
Что нужно мне будет, я не знаю;
вы говорите: я молода, неопытна, со временем переменюсь, — ну,
что ж, когда переменюсь, тогда и переменюсь, а теперь не хочу, не хочу, не хочу ничего,
чего не хочу!
— Так было, ваше превосходительство,
что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им,
что я
вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к
вам и доложить обо всем, потому
что как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она
говорит: я с
вами, папенька и маменька, совершенно согласна,
что нам об этом думать не следует.
— Мы все
говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны,
что я все
говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, —
говорить о
вас! Вера Павловна. Знаете, я был о
вас еще гораздо худшего мнения,
чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте
вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
— Зачем он считается женихом? — зачем! — одного я не могу сказать
вам, мне тяжело. А другое могу сказать: мне жаль его. Он так любит меня.
Вы скажете: надобно высказать ему прямо,
что я думаю о нашей свадьбе — я
говорила; он отвечает: не
говорите, это убивает меня, молчите.
—
Вы хотели сказать: но
что ж это, если не любовь? Это пусть будет все равно. Но
что это не любовь,
вы сами скажете. Кого
вы больше всех любите? — я
говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
— Вот,
вы сами
говорите,
что это — любовь.
— Вот
вы говорите,
что останетесь здесь доктором; а здешним докторам, слава богу, можно жить: еще не думаете о семейной жизни, или имеете девушку на примете?
— Люди, говорящие разные пустяки, могут
говорить о нем, как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут,
что вы поступили так, как следовало
вам поступить; если
вы так сделали, значит, такова была ваша личность,
что нельзя
вам было поступить иначе при таких обстоятельствах, они скажут,
что вы поступили по необходимости вещей,
что, собственно
говоря,
вам и не было другого выбора.
— Несносный, несносный!
Вы занимаетесь предостережениями мне и до сих пор ничего не сказали.
Что же,
говорите, наконец.
— Ах, боже мой! И все замечания, вместо того чтобы
говорить дело. Я не знаю,
что я с
вами сделала бы — я
вас на колени поставлю: здесь нельзя, — велю
вам стать на колени на вашей квартире, когда
вы вернетесь домой, и чтобы ваш Кирсанов смотрел и прислал мне записку,
что вы стояли на коленях, — слышите,
что я с
вами сделаю?
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен сказать
вам то, о
чем напрасно было бы
говорить прежде,
чем сошлись мы. Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника, у которого я даю уроки. Кроме меня, она не имела человека, которому могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний человек ей.
— Позвольте же сказать еще только одно; это так неважно для
вас,
что, может быть, и не было бы надобности
говорить. Но все-таки лучше предупредить. Теперь она бежит от жениха, которого ей навязывает мать.
— Пойдемте домой, мой друг, я
вас провожу.
Поговорим. Я через несколько минут скажу, в
чем неудача. А теперь дайте подумать. Я все еще не собрался с мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился на последних словах, но очень плохо.
— Скажите сейчас, ведь ждать невыносимо.
Вы говорите: придумать что-нибудь новое — значит то,
что мы прежде придумали, вовсе не годится? Мне нельзя быть гувернанткою? Бедная я, несчастная я!
— Нет, я
вас не отпущу. Идите со мною. Я не спокойна,
вы говорите; я не могу судить,
вы говорите, — хорошо, обедайте у нас.
Вы увидите,
что я буду спокойна. После обеда маменька спит, и мы можем
говорить.
— Если
вы говорите,
что пиво, позвольте, — пива почему не выпить!
— Простите меня, Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя в ее комнату, — как тихо он
говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, — и не «друг мой», а «Вера Павловна»: — простите меня,
что я был дерзок.
Вы знаете,
что я
говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда
вы свободны.
— Хорошо, Вера Павловна, я начну
говорить вам грубости, если
вам это приятнее. В вашей натуре, Вера Павловна, так мало женственности,
что, вероятно,
вы выскажете совершенно мужские мысли.
Вы выходите в нейтральную комнату и
говорите: «Вера Павловна!» Я отвечаю из своей комнаты: «
что вам угодно, Дмитрий Сергеич?»
Вы говорите: «я ухожу; без меня зайдет ко мне господин А. (
вы называете фамилию вашего знакомого).
— Здравствуй, Алеша. Мои все тебе кланяются, здравствуйте, Лопухов: давно мы с
вами не виделись.
Что вы тут
говорите про жену? Все у
вас жены виноваты, — сказала возвратившаяся от родных дама лет 17, хорошенькая и бойкая блондинка.
Вы сердитесь и не можете
говорить спокойно, так мы
поговорим одни, с Павлом Константинычем, а
вы, Марья Алексевна, пришлите Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь», и,
говоря это, уже вел Павла Константиныча из зала в его кабинет, а
говорил так громко,
что перекричать его не было возможности, а потому и пришлось остановиться в своей речи.
— А если Павлу Константинычу было бы тоже не угодно
говорить хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же
вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел не знает, она, верно, думает,
что с нами можно бог знает
что сделать, а
вы чиновник,
вы деловой порядок должны знать.
Вы скажите ей,
что теперь она с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того меньше.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то,
что начнет, а ее речь будет впереди, и начал
говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том,
что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее, как
вы сами знаете, стало быть, и утруждать себя
вам будет напрасно, а впрочем, как хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да
что, и огорчаться-то не из
чего, потому
что ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как
вы и сами видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно
вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь,
что она вышла замуж без всяких убытков для
вас!
А мужчина
говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я
вам, мамаша, дарю, потому
что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я
вам не подарю, потому
что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит,
чем весь бумажник, который я
вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели
вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын,
вы такое богатство получили?
Вы встречали, Марья Алексевна, людей, которые
говорили очень хорошо, и
вы видели,
что все эти люди, без исключения, — или хитрецы, морочащие людей хорошими словами, или взрослые глупые ребята, не знающие жизни и не умеющие ни за
что приняться.
— Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее заведенье.
Вы,
говорю, не рассердитесь,
что я
вас спрошу:
вы какой веры будете? — Обыкновенно какой, русской,
говорит. — А супружник ваш? — Тоже,
говорит, русской. — А секты никакой не изволите содержать? — Никакой,
говорит: а
вам почему так вздумалось? — Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как
вас назвать:
вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем,
говорит.
— Засмеялась: живем,
говорит. Так отчего же у
вас заведенье такое,
что вы неодетая не видите его, точно
вы с ним не живете? — Да это,
говорит, для того,
что зачем же растрепанной показываться? а секты тут никакой нет. — Так
что же такое?
говорю. — А для того,
говорит,
что так-то любви больше, и размолвок нет.
Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел их, да если б и имел, то, вероятно, не носил бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но
что действительно она видела их,
что не ошиблась и не хвастала, это не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы знаем,
что на нем их не было; но у него был такой вид,
что с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд, — она и увидела их; не шутя я
вам говорю: увидела.
— Да, конечно, я понимаю, к
чему вы спрашиваете, —
говорит Серж, — но оставим этот предмет, обратимся к другой стороне их мыслей. Они также заботились о детях.
— Не исповедуйтесь, Серж, —
говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой
вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите
вы на себя:
вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к
чему же
вы пригодны, на
что вы полезны?
— Так не хочешь ли потолковать со мною? —
говорит Марья Алексевна, тоже неизвестно откуда взявшаяся: —
вы, господа, удалитесь, потому
что мать хочет
говорить с дочерью.
—
Что же
вам нужно, маменька? зачем
вы пришли ко мне так страшно
говорить со мною?
Чего вы хотите от меня?
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про
вас сказать,
что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А
вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь
поговорить с
вами откровенно, какие у меня мысли. Если
вам представится что-нибудь странно в них, так
вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза,
что у меня мысли пустые, потому
что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
— Теперь надобно мне рассказать
вам самую трудную вещь изо всего, о
чем придется нам когда-нибудь
говорить, и не знаю, сумею ли рассказать ее хорошенько.
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не было, и зная,
что предмету его гнева уж немало лет, он воскликнул: «да
что вы о нем
говорите? я приведу
вам слова, сказанные мне на днях одним порядочным человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет человек может сохранять честный образ мыслей».
Долго он урезонивал Веру Павловну, но без всякого толку. «Никак» и «ни за
что», и «я сама рада бы, да не могу», т. е. спать по ночам и оставлять мужа без караула. Наконец, она сказала: — «да ведь все,
что вы мне
говорите, он мне уже
говорил, и много раз, ведь
вы знаете. Конечно, я скорее бы послушалась его,
чем вас, — значит, не могу».
Проходили два мужика, заглянули, похвалили; проходил чиновник, заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся; проезжали экипажи, — из них не заглядывали: не было видно,
что лежит в канаве; постоял Лопухов, опять взял некоего, не в охапку, а за руку, поднял, вывел на шоссе, и
говорит: «Ах, милостивый государь, как это
вы изволили оступиться?
Вдруг дама вздумала,
что каталог не нужен, вошла в библиотеку и
говорит: «не трудитесь больше, я передумала; а вот
вам за ваши труды», и подала Кирсанову 10 р. — «Я ваше ***, даму назвал по титулу, сделал уже больше половины работы: из 17 шкапов переписал 10».
— Я хочу
поговорить с
вами о том,
что вы вчера видели, Вера Павловна, — сказала она, — она несколько времени затруднялась, как ей продолжать: — мне не хотелось бы, чтобы
вы дурно подумали о нем, Вера Павловна.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой
вы хотите начать. И той, которая
говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я
вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь,
что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем
говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю
говорить о них, — это тяжело.
— Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано; идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. «Нет, я
говорю, не отстану от
вас,
вы такой хорошенький». «А я
вас прошу об этом, оставьте меня», он
говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с
вами пойду.
Вы куда идете? Я уж от
вас ни за
что не отстану». — Ведь я была такая бесстыдная, хуже других.
Вот он и
говорит: «А знаете,
что я по вашему сложению вижу:
что вам вредно пить; у
вас от этого чуть ли грудь-то уж не расстроена.