Неточные совпадения
Мы грубы, но от нашей грубости терпим мы же
сами. Мы исполнены предрассудков, но ведь мы же
сами страдаем от
них, это чувствуется нами. Будем искать счастья, и найдем гуманность, и станем добры, — это дело пойдет, — поживем, доживем.
По должности
он не имел доходов; по дому — имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел Константиныч, как
сам говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень довольна
им, и в четырнадцать лет управления
он скопил тысяч до десяти капитала.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при
нем:
он сам показывал.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна
сама ни в одном слове не уступала
ему и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
Belle, charmante — Марья Алексевна и так уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексевна и
сама видит, что
он по уши врюхался в amour; а коли amour, то уж, разумеется, и bonheur, — что толку от этих слов?
Странен показался Верочке голос матери:
он в
самом деле был мягок и добр, — этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
Вот теперь и у отца твоего деньги есть, — я предоставила; и у меня есть, может и побольше, чем у
него, — все
сама достала, на старость кусок хлеба приготовила.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), —
они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, —
самый распространенный, но не господствующий.
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула
ему руку:
он взял ее,
сам не понимая, что делает.
— Милое дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и
сам участвовал в оскорблениях. Мой муж легкомыслен, но
он все-таки лучше других повес. Вы
его извините для меня, я приехала к вам с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать
его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем в вашу комнату и переговорим. Слушайте меня, дитя мое.
— Я не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: —
сама не разношу вестей и мало
их слушаю. — Это было сказано не без колкости, при всем ее благоговении к посетителю. — Мало ли что болтают молодые люди между собою; этим нечего заниматься.
Вы прочли, — потрудитесь
сам запечатать
его, — вот конверт.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над
ними: «это
самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения, то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
о, это человек с
самым тонким вкусом! — а Жюли? — ну, нет, когда наклевывается такое счастье, тут нечего разбирать, под каким званием «обладать»
им.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить
его,
он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты,
он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего
им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я
сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это
он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Попросить ко мне Михаила Ивановича, — или нет, лучше я
сама пойду к
нему. — Она побоялась, что посланница передаст лакею сына, а лакей сыну содержание известий, сообщенных управляющим, и букет выдохнется, не так шибнет сыну в нос от ее слов.
Он видал и убеждался, что Верочка решилась согласиться — иначе не принимала бы
его подарков; почему ж она медлит?
он сам понимал, и Марья Алексевна указывала, почему: она ждет, пока совершенно объездится Анна Петровна…
Да, Верочка так; ну, а
он? Дикарь
он, судя по словам Феди, и голова
его набита книгами да анатомическими препаратами, составляющими
самую милую приятность,
самую сладостнейшую пищу души для хорошего медицинского студента. Или Федя наврал на
него?
Содержать сына в гимназии
он кое-как мог; впрочем, с 15 лет сын
сам облегчал это кое-какими уроками.
Да и то был
сам виноват:
его, было, приняли на казенное содержание, но
он завел какую-то ссору и должен был удалиться на подножный корм.
Он смотрел на Марью Алексевну, но тут, как нарочно, взглянул на Верочку, — а может быть, и в
самом деле, нарочно? Может быть,
он заметил, что она слегка пожала плечами? «А ведь
он увидел, что я покраснела».
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить
его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва
он начал снимать мерку, как почувствовал, что учитель — не то, чтобы снимает тоже с
него самого мерку, а даже хуже: смотрит
ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал
их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в
самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Не будет? — перебила Верочка: — я
сама думала, что
их не будет: но как
их не будет, этого я не умела придумать — скажите, как?
Она скажет: «скорее умру, чем — не то что потребую, не то что попрошу, — а скорее, чем допущу, чтобы этот человек сделал для меня что-нибудь, кроме того, что
ему самому приятно; умру скорее, чем допущу, чтобы
он для меня стал к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
«Как это странно, — думает Верочка: — ведь я
сама все это передумала, перечувствовала, что
он говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?
Или у Диккенса — у
него это есть, только
он как будто этого не надеется; только желает, потому что добрый, а
сам знает, что этому нельзя быть.
Как же
они не знают, что без этого нельзя, что это в
самом деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен.
Нет,
им только жалко, а
они думают, что в
самом деле так и останется, как теперь, — немного получше будет, а все так же.
Если бы
они это говорили, я бы знала, что умные и добрые люди так думают; а то ведь мне все казалось, что это только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого в
самом деле не ждет.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в
них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов;
они повсюду проникают, ты
их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а
сама развивала твои же мысли; ты
их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из
него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Потом вдруг круто поворотила разговор на
самого учителя и стала расспрашивать, кто
он, что
он, какие у
него родственники, имеют ли состояние, как
он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые,
он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не выходило ничего.
А факт был тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала, что
он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с
самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка, что ты все такой букой сидишь?
Ты теперь с Дмитрием Сергеичем знакома, попросила бы
его сыграть тебе в аккомпанемент, а
сама бы спела!», и смысл этих слов был: «мы вас очень уважаем, Дмитрий Сергеич, и желаем, чтобы вы были близким знакомым нашего семейства; а ты, Верочка, не дичись Дмитрия Сергеича, я скажу Михаилу Иванычу, что уж у
него есть невеста, и Михаил Иваныч тебя к
нему не будет ревновать».
— Это было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, —
он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для
самой Марьи Алексевны слова ее имели третий,
самый натуральный и настоящий смысл: «надо
его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда будет богат, шельма»; это был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего, был в
них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану
ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Со стороны частного смысла
их для нее
самой, то есть сбережения платы за уроки, Марья Алексевна достигла большего успеха, чем
сама рассчитывала; когда через два урока она повела дело о том, что
они люди небогатые, Дмитрий Сергеич стал торговаться, сильно торговался, долго не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще были трехрублевые, т. е., если помните, монета в 75 к...
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан
ему душою и телом, Иван Иваныч знает по себе, что преданности душою и телом нельзя ждать ни от кого, а тем больше знает, что в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел
его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит, что Иванов предан
ему, то есть и не верит
ему, а благоволит к
нему за это, и хоть не верит, а дает
ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и не верит.
От
него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар)
самого Наполеона Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало, почти что не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «вот этого человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что
он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли
он глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а
сам думает о невестином приданом, — глаза у
него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
—
Они говорят правду. То, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, — все это в общем ходе жизни совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе, и в корне
само состоит из того же стремления к пользе.
Он твердил мне: «учись, Митя: выучишься — чиновник будешь, нас с матерью кормить будешь, да и
самому будет хорошо».
Да и я
сам, хотя полюбил ученье, стал ли бы тратить время на
него, если бы не думал, что трата вознаградится с процентами?
Спичка холодна, стена коробочки, о которую трется она, — холодна, дрова — холодны, но от
них огонь, который готовит теплую пищу человеку и греет
его самого.
Ну, конечно, дела бы за
него сама вела с подрядчиками-то:
ему где — плох!
Отношения Марьи Алексевны к Лопухову походят на фарс,
сама Марья Алексевна выставляется через
них в смешном виде.
Но
он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь
он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей,
он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и
сам плут вовсе не напрасно плут, а таким
ему и надобно быть по
его обстоятельствам, что не быть
ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с
его стороны.
Я понимаю, как сильно компрометируется Лопухов в глазах просвещенной публики сочувствием Марьи Алексевны к
его образу мыслей. Но я не хочу давать потачки никому и не прячу этого обстоятельства, столь вредного для репутации Лопухова, хоть и доказал, что мог утаить такую дурную сторону отношений Лопухова в семействе Розальских; я делаю даже больше: я
сам принимаюсь объяснять, что
он именно заслуживал благосклонность Марьи Алексевны.
Лопухов видел вещи в тех
самых чертах, в каких представляются
они всей массе рода человеческого, кроме партизанов прекрасных идей.