Неточные совпадения
Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на
самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ниспосланный
ему Богом покой.
После небольшого послеобеденного сна
он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши
их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер
им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в
самое лицо трактирного слуги.
О чем бы разговор ни был,
он всегда умел поддержать
его: шла ли речь о лошадином заводе,
он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь
он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, —
он показал, что
ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал
он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал
он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал
он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о
них он судил так, как будто бы
сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Даже
сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула
его ногою.
Хотя, конечно,
они лица не так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на
них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют
их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что
сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Ему нравилось не то, о чем читал
он, но больше
самое чтение, или, лучше сказать, процесс
самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит.
У подошвы этого возвышения, и частию по
самому скату, темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту же минуту принялся считать и насчитал более двухсот; нигде между
ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде глядело только одно бревно.
Хозяйством нельзя сказать чтобы
он занимался,
он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то
само собою.
При этом глаза
его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало
самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами.
— Чрезвычайно приятный, и какой умный, какой начитанный человек! Мы у
него проиграли в вист вместе с прокурором и председателем палаты до
самых поздних петухов; очень, очень достойный человек.
Это было у места, потому что Фемистоклюс укусил за ухо Алкида, и Алкид, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать
самым жалким образом, но, почувствовав, что за это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и начал со слезами грызть баранью кость, от которой у
него обе щеки лоснились жиром.
Можно было видеть тотчас, что
он совершил свое поприще, как совершают
его все господские приказчики: был прежде просто грамотным мальчишкой в доме, потом женился на какой-нибудь Агашке-ключнице, барыниной фаворитке, сделался
сам ключником, а там и приказчиком.
— Да, признаюсь, я
сам так думал, — подхватил Манилов, — именно, очень многие умирали! — Тут
он оборотился к Чичикову и прибавил еще: — Точно, очень многие.
Этот вопрос, казалось, затруднил гостя, в лице
его показалось какое-то напряженное выражение, от которого
он даже покраснел, — напряжение что-то выразить, не совсем покорное словам. И в
самом деле, Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких еще никогда не слыхали человеческие уши.
Последние слова понравились Манилову, но в толк
самого дела
он все-таки никак не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук так сильно, что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто
он хотел вытянуть из
него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел, и больше ничего.
Как
он ни был степенен и рассудителен, но тут чуть не произвел даже скачок по образцу козла, что, как известно, производится только в
самых сильных порывах радости.
Он поворотился так сильно в креслах, что лопнула шерстяная материя, обтягивавшая подушку;
сам Манилов посмотрел на
него в некотором недоумении.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку,
он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы
он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут
он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в
самом ближайшем соседстве.
Потом, что
они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой
их дружбе, пожаловал
их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже
он и
сам никак не мог разобрать.
Мысль о ней как-то особенно не варилась в
его голове: как ни переворачивал
он ее, но никак не мог изъяснить себе, и все время сидел
он и курил трубку, что тянулось до
самого ужина.
Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла
его пресильными толчками; это дало
ему почувствовать, что
они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось,
сам смекнул, но не говорил ни слова.
Селифан лошадей, однако ж, остановил, впрочем,
они остановились бы и
сами, потому что были сильно изнурены.
Но в это время, казалось, как будто
сама судьба решилась над
ним сжалиться.
Когда, подставивши стул, взобрался
он на постель, она опустилась под
ним почти до
самого пола, и перья, вытесненные
им из пределов, разлетелись во все углы комнаты.
Солнце сквозь окно блистало
ему прямо в глаза, и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и на потолке, все обратились к
нему: одна села
ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на
самый глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре,
он потянул впросонках в
самый нос, что заставило
его крепко чихнуть, — обстоятельство, бывшее причиною
его пробуждения.
Для этой же
самой причины водружено было несколько чучел на длинных шестах, с растопыренными руками; на одном из
них надет был чепец
самой хозяйки.
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже;
сам сгорел, отец мой. Внутри у
него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от
него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
— Еще бы! Это бы скорей походило на диво, если бы вы
их кому-нибудь продали. Или вы думаете, что в
них есть в
самом деле какой-нибудь прок?
— Послушайте, матушка… эх, какие вы! что ж
они могут стоить? Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что не нужно. Ну, скажите
сами, на что
оно нужно?
— Пойди ты сладь с нею! в пот бросила, проклятая старуха!» Тут
он, вынувши из кармана платок, начал отирать пот, в
самом деле выступивший на лбу.
— Страм, страм, матушка! просто страм! Ну что вы это говорите, подумайте
сами! Кто же станет покупать
их? Ну какое употребление
он может из
них сделать?
— Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и
сама не ест сена, и другим не дает. Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что я и казенные подряды тоже веду… — Здесь
он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
Чичиков попросил ее написать к
нему доверенное письмо и, чтобы избавить от лишних затруднений,
сам даже взялся сочинить.
Вот
оно, внутреннее расположение: в
самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между
ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на память.
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к
нему в шкатулку. И в
самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.
Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил
его. И в
самом деле, пирог
сам по себе был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.
Селифан помог взлезть девчонке на козлы, которая, ставши одной ногой на барскую ступеньку, сначала запачкала ее грязью, а потом уже взобралась на верхушку и поместилась возле
него. Вслед за нею и
сам Чичиков занес ногу на ступеньку и, понагнувши бричку на правую сторону, потому что был тяжеленек, наконец поместился, сказавши...
«Вишь ты, как разнесло
его! — думал
он сам про себя, несколько припрядывая ушами.
Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил,
сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и сколько дает доходу трактир, и с
ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял жену, с большим ли приданым или нет, и доволен ли был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, — словом, не пропустил ничего.
Само собою разумеется, что полюбопытствовал узнать, какие в окружности находятся у
них помещики, и узнал, что всякие есть помещики: Блохин, Почитаев, Мыльной, Чепраков-полковник, Собакевич.
Чичиков узнал Ноздрева, того
самого, с которым
он вместе обедал у прокурора и который с
ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что начал уже говорить «ты», хотя, впрочем,
он с своей стороны не подал к тому никакого повода.
— Здесь
он нагнул
сам голову Чичикова, так что тот чуть не ударился ею об рамку.
«А что ж, — подумал про себя Чичиков, — заеду я в
самом деле к Ноздреву. Чем же
он хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд
он, как видно, на все, стало быть, у
него даром можно кое-что выпросить».
Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в тот же день спускалось
оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а в другой раз и вся четверня со всем: с коляской и кучером, так что
сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться
его экипажем.
Обругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул
его языком в
самые губы, так что Чичиков тут же выплюнул.
Потом показались трубки — деревянные, глиняные, пенковые, обкуренные и необкуренные, обтянутые замшею и необтянутые, чубук с янтарным мундштуком, недавно выигранный, кисет, вышитый какою-то графинею, где-то на почтовой станции влюбившеюся в
него по уши, у которой ручки, по словам
его, были
самой субдительной сюперфлю, [Суперфлю — (от фр. superflu) — рохля, кисляй.
Он наливал очень усердно в оба стакана, и направо и налево, и зятю и Чичикову; Чичиков заметил, однако же, как-то вскользь, что
самому себе
он не много прибавлял.
Потом пили какой-то бальзам, носивший такое имя, которое даже трудно было припомнить, да и
сам хозяин в другой раз назвал
его уже другим именем.
Заметив и
сам, что находился не в надежном состоянии,
он стал наконец отпрашиваться домой, но таким ленивым и вялым голосом, как будто бы, по русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут.