Неточные совпадения
Неделю гостила смирно,
только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в
одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что
только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский,
только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в
одном слове не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
Впрочем, такой случай
только один и был; а другие бывали разные, но не так много.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации
один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь,
только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
Как величественно сидит она, как строго смотрит! едва наклонила голову в ответ на его поклон. «Очень рада вас видеть, прошу садиться». — Ни
один мускул не пошевелился в ее лице. Будет сильная головомойка, — ничего, ругай,
только спаси.
Только не подымайте вуаля, пока мы не останемся
одни.
Даже в истории народов: этими случаями наполнены томы Юма и Гиббона, Ранке и Тьерри; люди толкаются, толкаются в
одну сторону
только потому, что не слышат слова: «а попробуйте — ко, братцы, толкнуться в другую», — услышат и начнут поворачиваться направо кругом, и пошли толкаться в другую сторону.
Для содержания сына в Петербурге ресурсы отца были неудовлетворительны; впрочем, в первые два года Лопухов получал из дому рублей по 35 в год, да еще почти столько же доставал перепискою бумаг по вольному найму в
одном из кварталов Выборгской части, —
только вот в это-то время он и нуждался.
Оба рано привыкли пробивать себе дорогу своей грудью, не имея никакой поддержки; да и вообще, между ними было много сходства, так что, если бы их встречать
только порознь, то оба они казались бы людьми
одного характера.
— Этого я
один не умею сказать; это умеет рассказывать
только моя невеста; я здесь
один, без нее, могу сказать
только: она заботится об этом, а она очень сильная, она сильнее всех на свете.
— Кажется, никого особенно. Из них никого сильно. Но нет, недавно мне встретилась
одна очень странная женщина. Она очень дурно говорила мне о себе, запретила мне продолжать знакомство с нею, — мы виделись по совершенно особенному случаю — сказала, что когда мне будет крайность, но такая, что оставалось бы
только умереть, чтобы тогда я обратилась к ней, но иначе — никак. Ее я очень полюбила.
Верочка сначала едва удерживалась от слишком заметной улыбки, но постепенно ей стало казаться, — как это ей стало казаться? — нет, это не так, нет, это так! что Лопухов, хоть отвечал Марье Алексевне, но говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, Верочкою, что над Марьей Алексевною он подшучивает, серьезно же и правду, и
только правду, говорит
одной ей, Верочке.
— Да. Это украшение; оно и полезно для успеха дела; но дело обыкновенно бывает и без этого украшения, а без расчета не бывает. Любовь к науке была
только результатом, возникавшим из дела, а не причиною его, причина была
одна — выгода.
— Позвольте же сказать еще
только одно; это так неважно для вас, что, может быть, и не было бы надобности говорить. Но все-таки лучше предупредить. Теперь она бежит от жениха, которого ей навязывает мать.
— («Как бледна! как бледна!») Мой друг, есть
одно средство. — Какое, мой милый? — Я вам скажу, мой друг, но
только, когда вы несколько успокоитесь. Об этом надобно будет вам рассудить хладнокровно.
— Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об
одной стороне нашей жизни, — вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, — извольте же придумывать сами, как будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты сама скажи, как ты думаешь жить; наверное мне останется
только сказать: моя милая! как она умно думает обо всем!
—
Только одно переменилось, мой миленький: что я теперь знаю, что из подвала на волю выхожу.
— Так теперь мне осталось сидеть в подвале
только 72 дня, да нынешний вечер. Я
один день уж вычеркнула, — ведь я сделала табличку, как делают пансионерки и школьники, и вычеркиваю дни. Как весело вычеркивать!
— Ах, как весело будет!
Только ты, мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда,
только на
одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой милый. Когда?
— Мне это платье нравится. Подождите
одну секунду, маменька: я
только возьму в своей комнате
одну вещь.
За обедом Марья Алексевна, действительно, уже не ругалась, а
только рычала и уже без всяких наступательных намерений, а так
только, для собственного употребления; потом лечь не легла, но села и сидела
одна, и молчала, и ворчала, потом и ворчать перестала, а все молчала, наконец, крикнула...
Существенное возможно
только одно: подать просьбу, начать дело, отдать под суд.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более
только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с
одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все
одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства;
только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
Особенно сильно подействовало не
только на нее, но и на весь кружок несчастие
одной из лучших девушек мастерской.
Да все было радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были
только отдельными, да и редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься за
одну, а в то же время радуешься за всех других; а пройдет две — три недели, и за эту
одну тоже уж можно опять радоваться.
Чаще всего посаженною матерью бывала Мерцалова или ее мать, тоже очень хорошая дама, а Вера Павловна никогда: она и одевала, и провожала невесту в церковь, но
только как
одна из подруг.
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству: ведь у ней
одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить всему; а
только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся у Веры Павловны, все выходят замуж — полгода, немного больше, смотришь, Вера Павловна уж и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь быть посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же, Вера Павловна, ведь вы сами все устроили, некому быть, кроме вас».
Компания имела человек пятьдесят или больше народа: более двадцати швей, —
только шесть не участвовали в прогулке, — три пожилые женщины, с десяток детей, матери, сестры и братья швей, три молодые человека, женихи:
один был подмастерье часовщика, другой — мелкий торговец, и оба эти мало уступали манерами третьему, учителю уездного училища, человек пять других молодых людей, разношерстных званий, между ними даже двое офицеров, человек восемь университетских и медицинских студентов.
Тут всего было: танцовали в 16 пар, и
только в 12 пар, зато и в 18,
одну кадриль даже в 20 пар; играли в горелки, чуть ли не в 22 пары, импровизировали трое качелей между деревьями; в промежутках всего этого пили чай, закусывали; с полчаса, — нет, меньше, гораздо меньше, чуть ли не половина компании даже слушала спор Дмитрия Сергеича с двумя студентами, самыми коренными его приятелями из всех младших его приятелей; они отыскивали друг в друге неконсеквентности, модерантизм, буржуазность, — это были взаимные опорочиванья; но, в частности, у каждого отыскивался и особенный грех.
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не было, и зная, что предмету его гнева уж немало лет, он воскликнул: «да что вы о нем говорите? я приведу вам слова, сказанные мне на днях
одним порядочным человеком, очень умной женщиной:
только до 25 лет человек может сохранять честный образ мыслей».
Но как европейцы между китайцами все на
одно лицо и на
одни манер
только по отношению к китайцам, а на самом деле между европейцами несравненно больше разнообразия, чем между китайцами, так и в этом, по-видимому,
одном типе, разнообразие личностей развивается на разности более многочисленные и более отличающиеся друг от друга, чем все разности всех остальных типов разнятся между собою.
Но все это они представляют себе как-то по — своему: и нравственность и комфорт, и чувственность и добро понимают они на особый лад, и все на
один лад, и не
только все на
один лад, но и все это как-то на
один лад, так что и нравственность, и комфорт, и добро, и чувственность, — все это выходит у них как будто
одно и то же.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя
одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое,
только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а
только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Крюкова попробовала жить горничною еще в двух — трех семействах; но везде было столько тревог и неприятностей, что уж лучше было поступить в швеи, хоть это и было прямым обречением себя на быстрое развитие болезни: ведь болезнь все равно развивалась бью и от неприятностей, — лучше же подвергаться той же судьбе без огорчений,
только от
одной работы.
Вера Павловна несколько раз просиживала у них поздние вечера, по их возвращении с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы развлечь ее, когда она оставалась
одна; и когда они были
одни вдвоем, у Крюковой
только одно и было содержание длинных, страстных рассказов, — какой Сашенька добрый, и какой нежный, и как он любит ее!
Поэтому
только половину вечеров проводят они втроем, но эти вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого, кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль теперь передвинут из комнаты Веры Павловны в зал, но это мало спасает Дмитрия Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера Павловна тоже бросили рояль и сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна недолго сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако, что мужу все-таки просторно сидеть: ведь диван широкий; то есть не совсем уж просторно, но она обняла мужа
одною рукою, поэтому сидеть ему все-таки ловко.
Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь нельзя же
одному человеку любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется
только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
Но чистейший вздор, что идиллия недоступна: она не
только хорошая вещь почти для всех людей, но и возможная, очень возможная; ничего трудного не было бы устроить ее, но
только не для
одного человека, или не для десяти человек, а для всех.
Прежняя штука, притвориться обиженным, выставить какую-нибудь пошлую сторону характера, чтобы опереться на нее, не годится: два раза на
одном и том же не проведешь: вторая такая история лишь раскрыла бы смысл первой, показала бы его героем не
только новых, но и прежних времен.
Потому остается
только один, самый мудреный и мучительный способ: тихое отступление медленным, незаметным образом, так чтоб и не заметили, что он удаляется.
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни
одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни
одним взглядом; по-прежнему он был свободен и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно, что ему приятно в ее обществе;
только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так вот сейчас» — так что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
Ведь не все же время он работает, он и сам говорит, что далеко не все время, что без отдыха невозможно работать, что он много отдыхает, думает о чем-нибудь
только для отдыха, зачем же он думает
один, зачем не со мною?»
Только одно изобретение было нужно: купить другой диван, поменьше мужнина.
— Я ничего не говорю, Александр; я
только занимаюсь теоретическими вопросами. Вот еще
один. Если в ком-нибудь пробуждается какая-нибудь потребность, — ведет к чему-нибудь хорошему наше старание заглушить в нем эту потребность? Как по — твоему? Не так ли вот: нет, такое старание не ведет ни к чему хорошему. Оно приводит
только к тому, что потребность получает утрированный размер, — это вредно, или фальшивое направление, — это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь, — это жаль.
А если первая минута была так хорошо выдержана, то что значило выдерживать себя хорошо в остальной вечер? А если первый вечер он умел выдержать, то трудно ли было выдерживать себя во все следующие вечера? Ни
одного слова, которое не было бы совершенно свободно и беззаботно, ни
одного взгляда, который не был бы хорош и прост, прям и дружествен, и
только.
То, что «миленький» все-таки едет, это, конечно, не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого, стало быть, ничего, что он едет, это значит все
только одно и то же, что он добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны?
— Как оно родилось, зачем оно родилось, — это все равно, этого уже нельзя переменить. Теперь остается
только один выбор: или чтобы ты страдала, и я страдал через это; или чтобы ты перестала страдать, и я также.
— Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я забыл сказать тебе
одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом не стоило, а на случай скажу; но
только у меня просьба: мне хочется спать, тебе тоже; так если чего не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же: помогать Вере Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в
одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна
только пожала ему руку и с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.