Неточные совпадения
Но опытный глаз человека с чистым вкусом
одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы
только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно,
только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у
одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь
одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была
только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь
только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что
одна мысль об этом приводила барина его в ужас.
— Ну, посещайте Мездровых, — перебил Волков, — там уж об
одном говорят, об искусствах;
только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да Бах, Леонардо да Винчи…
Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось
только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в
одном департаменте, да потом и забыл о нем.
Ему вдали улыбалась
только одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам.
Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах, довольствовался
только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по смерти отца и матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в
одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии.
Он в жизни совершил
только одно путешествие, на долгих, среди перин, ларцов, чемоданов, окороков, булок, всякой жареной и вареной скотины и птицы и в сопровождении нескольких слуг.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в
одну, невозможную ни для какого инструмента ноту, разве
только для какого-нибудь китайского гонга или индийского тамтама.
Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от начала мира
одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней
один и тот же стон,
одни и те же жалобы будто обреченного на муку чудовища, да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг;
только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.
Грозы не страшны, а
только благотворны там бывают постоянно в
одно и то же установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год
одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят
только о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в
одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в
одном месте совсем лежала на земле.
В комнате тускло горит
одна сальная свечка, и то это допускалось
только в зимние и осенние вечера. В летние месяцы все старались ложиться и вставать без свечей, при дневном свете.
От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича
только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось
только на спинке
один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
Все прочие тоже разбрелись: кто в полпивную, кто домой; остался
только один лакей.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в
одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных
только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
— Ячмени одолели:
только на той неделе
один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой.
Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду
только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива… тс!.. жена чтоб не увидела, Боже сохрани!
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж,
только красил усы и прихрамывал немного на
одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал
одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их,
только когда садился обедать.
Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел
только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу, развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть, книга оказалась неразрезанною.
— Не знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не знаю, влюблена ли я в вас; если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю
только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…
Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания, разговоры — все это была
одна песнь,
одни звуки,
один свет, который горел ярко, и
только преломлялись и дробились лучи его на розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере. Каждый день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел
один, мотив звучал все тот же.
И потому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова отразилось
только одно мгновение,
одно эфемерное дыхание любви,
одно ее утро,
один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может быть, такое же прекрасное, но все-таки другое…
Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и пошла покойнее,
только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось то на
одной щеке, то на другой.
У ней есть какое-то упорство, которое не
только пересиливает все грозы судьбы, но даже лень и апатию Обломова. Если у ней явится какое-нибудь намерение, так дело и закипит.
Только и слышишь об этом. Если и не слышишь, то видишь, что у ней на уме все
одно, что она не забудет, не отстанет, не растеряется, все сообразит и добьется, чего искала.
Обломов и про деньги забыл;
только когда, на другой день утром, увидел мелькнувший мимо окон пакет братца, он вспомнил про доверенность и просил Ивана Матвеевича засвидетельствовать ее в палате. Тот прочитал доверенность, объявил, что в ней есть
один неясный пункт, и взялся прояснить.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды
только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке
одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена
только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня, ты, что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику?
Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. —
Только и разговора! Да я измучусь, слягу от
одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Лишь
только он вошел в длинную аллею, он видел, как с
одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью.
— Нет, я здоров и счастлив, — поспешил он сказать, чтоб
только дело не доходило до добыванья тайн у него из души. — Я вот
только тревожусь, как ты
одна…
Только братца
одного не видит он совсем или видит, как мелькает большой пакет мимо окон, а самого его будто и не слыхать в доме. Даже когда Обломов нечаянно вошел в комнату, где они обедают, сжавшись в тесную кучу, братец наскоро вытер пальцами губы и скрылся в свою светлицу.
Да, и теперь, повторю, ты моя цель, и
только ты
одна.
— Привыкнете-с. Вы ведь служили здесь, в департаменте: дело везде
одно,
только в формах будет маленькая разница. Везде предписания, отношения, протокол… Был бы хороший секретарь, а вам что заботы? подписать
только. Если знаете, как в департаментах дело делается…
— Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем обедать почти
одни: Марья Семеновна
только придет; иначе бы я не могла принять тебя. Сегодня ты не можешь объясниться. Как это все скучно! Зато завтра… — прибавила она и улыбнулась. — А что, если б я сегодня уехала в Царское Село? — спросила она шутливо.
Ольга усмехнулась, то есть у ней усмехнулись
только губы, а не сердце: на сердце была горечь. Она начала глядеть в окно, прищуря немного
один глаз и следя за каждой проезжавшей каретой.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне,
одному… это ужас! Но
только теперь нам надо быть очень осторожными.
Она была несколько томна, но казалась такою покойною и неподвижною, как будто каменная статуя. Это был тот сверхъестественный покой, когда сосредоточенный замысел или пораженное чувство дают человеку вдруг всю силу, чтоб сдержать себя, но
только на
один момент. Она походила на раненого, который зажал рану рукой, чтоб досказать, что нужно, и потом умереть.
Агафья Матвеевна трои сутки жила
одним кофе, и
только для Ильи Ильича готовились три блюда, а прочие ели как-нибудь и что-нибудь.
Анисья накануне даже вовсе не ложилась спать.
Только один Захар выспался за нее и за себя и на все эти приготовления смотрел небрежно, с полупрезрением.
Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала это, говорила, что она верит ему
одному и может в жизни положиться слепо
только на него и ни на кого более в целом мире.
Зато после, дома, у окна, на балконе, она говорит ему
одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в большое кресло,
только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.
Она поумничала, думала, что стоит
только глядеть просто, идти прямо — и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и вот!.. Не на кого даже свалить вину: она
одна преступна!
Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее,
только один он мог быть ее адвокатом, его бы избрала она… он бы все понял, взвесил и лучше ее самой решил в ее пользу! А он молчит: ужели дело ее потеряно?..
— Кто ж будет хлопотать, если не я? — сказала она. — Вот
только положу две заплатки здесь, и уху станем варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня! На той неделе заново вычинила куртку — опять разорвал! Что смеешься? — обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об
одной помочи. — Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать. Мальчишки, должно быть, разорвали: дрался — признавайся?
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой». Если б у ней вырвалось в речи
одно слово, даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему
только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного — не ведению, а ее пониманию.
Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, а с сознаньем, и в нем воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она веровала в него, тем труднее было ему держаться на
одной высоте, быть героем не ума ее и сердца
только, но и воображения. А она веровала в него так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой инстанции, кроме Бога.
Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда
только, когда он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога — их два существования, слившиеся в
одно, могли разойтись; что незнание путей жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
— Нет, не воскресят к деятельности, по крайней мере, заставят его оглянуться вокруг себя и переменить свою жизнь на что-нибудь лучшее. Он будет не в грязи, а близ равных себе, с нами. Я
только появилась тогда — и он в
одну минуту очнулся и застыдился…
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару
одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он
только плюнул и не сказал ни слова.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности, таких, что они
только после третьего кнута трогались от крыльца, а при первом и втором ударе
одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже, вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка ездила за разными покупками.