Неточные совпадения
— Я
не знаю, — ведь я вчера поутру, когда вставала,
не знала, что мне
захочется полюбить вас; за несколько часов до того, как полюбила вас,
не знала, что полюблю, и
не знала, как это я буду чувствовать, когда полюблю вас.
— Или, потом: а я ему, сестрица, сказал, какие у вас ручки маленькие, а он, сестрица, сказал: «вам болтать
хочется, так разве
не о чем другом, полюбопытнее».
Впрочем, скорее всего, действительно, девушка гордая, холодная, которая хочет войти в большой свет, чтобы господствовать и блистать, ей неприятно, что
не нашелся для этого жених получше; но презирая жениха, она принимает его руку, потому что нет другой руки, которая ввела бы ее туда, куда
хочется войти.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы
не звали никаких гостей; одной
хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
— Вот оно: «ах, как бы мне
хотелось быть мужчиною!» Я
не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем
не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я
не мужчина!».
Но другие
не принимают их к сердцу, а ты приняла — это хорошо, но тоже
не странно: что ж странного, что тебе
хочется быть вольным и счастливым человеком!
А ты
не знаешь, что это странно, а я знаю, что это
не странно, что это одно и натурально, одно и по — человечески; просто по — человечески; — «я чувствую радость и счастье» — значит «мне
хочется, чтобы все люди стали радостны и счастливы» — по — человечески, Верочка, эти обе мысли одно.
— Да ведь мы дружны, иногда
хочется поговорить, и говорим, пока
не в тягость друг другу.
— Нет, я его все-таки ненавижу. И
не сказывай,
не нужно. Я сама знаю:
не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я
не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе
хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «
не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен бы был видеть, но
не видел, потому что
хотелось видеть
не то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
— Мне
хотелось бы, по крайней мере, уважать вас, но я и этого
не могу.
А Вера Павловна чувствовала едва ли
не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей
хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь
не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
—
Не вовремя гость — хуже татарина, — сказал Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил
не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить с тобою серьезно.
Хотелось поскорее, утром проспал,
не застал бы. — Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал Кирсанов. — Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в глаза.
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория; самому
хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о том, что, дескать, ты
не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
— Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я забыл сказать тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом
не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне
хочется спать, тебе тоже; так если чего
не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
А я вспомнил и больше: в то лето, три — четыре раза, в разговорах со мною, он, через несколько времени после первого нашего разговора, полюбил меня за то, что я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки вырывались у него такого рода слова: «да, жалейте меня, вы правы, жалейте: ведь и я тоже
не отвлеченная идея, а человек, которому
хотелось бы жить.
— Видите, Рахметов, с каким усердием я ем, значит,
хотелось; а ведь
не чувствовала и про себя забыла,
не про одну Машу; стало быть, я еще
не такая злонамеренная преступница.
— И я
не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за вас о вашем аппетите: мне самому
хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько, что другому было бы заглаза довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я ем — за двоих мужиков.
— Как жаль, что
не могу и я выпить три — четыре рюмки —
хотелось бы.
Мне легче исполнять мою обязанность, когда
не замечают, что мне самому
хотелось бы
не только исполнять мою обязанность, но и радоваться жизнью; теперь меня уж и
не стараются развлекать,
не отнимают у меня времени на отнекивание от зазывов.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову
хотелось бы выпить хересу, хоть он и
не пьет, что Рахметов
не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам
не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру
не может
не быть «мрачным чудовищем», а как бы
не это, говорит, так я бы, может быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
— Саша, какой милый этот NN (Вера Павловна назвала фамилию того офицера, через которого хотела познакомиться с Тамберликом, в своем страшном сне), — он мне привез одну новую поэму, которая еще
не скоро будет напечатана, — говорила Вера Павловна за обедом. — Мы сейчас же после обеда примемся читать, — да? Я ждала тебя, — все с тобою вместе, Саша. А очень
хотелось прочесть.
— Верочка, ты меня задушишь; и согласись, что, кроме силы чувства, тебе
хотелось показать и просто силу? Да, ты очень сильна; да и как
не быть сильною с такой грудью…
— Мне
хочется сделать это; может быть, я и сделаю, когда-нибудь. Но прежде я должен узнать о ней больше. — Бьмонт остановился на минуту. — Я думал, лучше ли просить вас, или
не просить, кажется, лучше попросить; когда вам случится упоминать мою фамилию в разговорах с ними,
не говорите, что я расспрашивал вас о ней или хочу когда-нибудь познакомиться с ними.