Неточные совпадения
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку,
сказал, чтоб его
не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
— Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а то никак
не могли сообразить, —
сказал полицейский чиновник.
Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты этого
не знаешь, потому что этого тебе еще
не сказано, а ты знаешь только то, что тебе
скажут; сам ты ничего
не знаешь,
не знаешь даже того, что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Дальше
не будет таинственности, ты всегда будешь за двадцать страниц вперед видеть развязку каждого положения, а на первый случай я
скажу тебе и развязку всей повести: дело кончится весело, с бокалами, песнью:
не будет ни эффектности, никаких прикрас.
Поэтому я
скажу тебе: если б я
не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и
сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после
не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это была уже третья Матрена, после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но
не всегда, —
сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Только и
сказала Марья Алексевна, больше
не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу
не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Нет, таких слов что-то
не слышно… Вера, да ты мне, видно, слова-то
не так
сказала? Смотри у меня!
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я
не останусь. Я вам
скажу после, почему. — Маменька, — это уж было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я
не могу сидеть здесь. Прошу вас!
— А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень?
Скажите и вы от себя, что и вы как отец ей приказываете слушаться матери, что мать
не станет учить ее дурному.
— Дурак! вот брякнул, — при Верочке-то!
Не рада, что и расшевелила! правду пословица говорит:
не тронь дерма,
не воняет! Эко бухнул! Ты
не рассуждай, а
скажи: должна дочь слушаться матери?
Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна молчала, — а чего ей это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка пошла прямо в свою комнату,
сказавши, что
не хочет пить чаю, чего стоило Марье Алексевне ласковым голосом
сказать...
— Нет, маменька. Я уж давно
сказала вам, что
не буду целовать вашей руки. А теперь отпустите меня. Я, в самом деле, чувствую себя дурно.
—
Не верьте ему, m-lle Жюли, —
сказал статский, — он боится открыть вам истину, думает, что вы рассердитесь, когда узнаете, что он бросил француженку для русской.
— Я
не знаю, зачем и мы-то сюда поехали! —
сказал офицер.
— Ты наговорила столько вздора, Жюли, что
не ему, а тебе надобно посыпать пеплом голову, —
сказал офицер: — ведь та, которую ты назвала грузинкою, — это она и есть русская-то.
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она
не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне,
сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Жюли, это
сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и то
не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках
сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Бюст очень хорош, —
сказал Сторешников, ободрявшийся выгодными отзывами о предмете его вкуса, и уже замысливший, что может говорить комплименты Жюли, чего до сих пор
не смел: — ее бюст очарователен, хотя, конечно, хвалить бюст другой женщины здесь — святотатство.
— Да, —
сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще
не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще
не видал; впрочем, это ничего;
не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты
не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы
не будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне,
сказать по правде, эта история
не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
— Экая бешеная француженка, —
сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею я
не ужился бы четыре часа,
не то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин
не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
— Что ты сделала, Верка проклятая? А? — но проклятой Верки уже
не было в зале; мать бросилась к ней в комнату, но дверь Верочкиной комнаты была заперта: мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы выломать ее, но дверь
не подавалась, а проклятая Верка
сказала...
Марья Алексевна долго бесновалась, но двери
не ломала; наконец устала кричать. Тогда Верочка
сказала...
Конечно,
не очень-то приняла к сердцу эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье:
не лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без нее ничего нельзя сделать, ведь
не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно, что она ему
сказала, — ведь они руки пожали друг другу, — что ж это значит?
Серж
сказал, что очень рад вчерашнему случаю и проч., что у его жены есть племянница и проч., что его жена
не говорит по — русски и потому он переводчик.
— Да, могу благодарить моего создателя, —
сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя мое, —
сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер.
Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она
сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были в заговоре против вас? — Верочка горячо стала говорить, что ее мать уж
не такая же дурная женщина, чтобы быть в заговоре. — Я сейчас это увижу, —
сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
— Часов в двенадцать, —
сказала Верочка. Это для Жюли немного рано, но все равно, она велит разбудить себя и встретится с Верочкою в той линии Гостиного двора, которая противоположна Невскому; она короче всех, там легко найти друг друга, и там никто
не знает Жюли.
Но четвертью часа вы еще можете располагать, и я воспользуюсь ею, чтобы
сказать вам несколько слов; вы последуете или
не последуете совету, в них заключающемуся, но вы зрело обдумаете его.
— Здесь морозно, я
не люблю холода, —
сказала Жюли: — надобно куда-нибудь отправиться.
Так теперь я
не знаю, что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только то, что
не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна,
не хочу никому быть обязана ничем, чтобы никто
не смел
сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка
не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно,
сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала,
не знала, как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено все дело, а она, моя голубушка,
не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего
сказать.
Марья Алексевна
сказала кухарке: «
не надо». — «Экой зверь какой, Верка-то! Как бы
не за рожу ее он ее брал, в кровь бы ее всю избить, а теперь как тронуть? Изуродует себя. проклятая!».
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это
не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и
сказала, что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
— Вам должна быть известна моя воля… Я
не могу согласиться на такой странный, можно
сказать, неприличный брак.
— Мы это чувствуем, ваше превосходительство, и Верочка чувствует. Она так к
сказала: я
не смею, говорит, прогневать их превосходительство.
— Вы
не можете отгадать, — я вам
скажу. Это очень просто и натурально; если бы в вас была искра благородного чувства, вы отгадали бы. Ваша любовница, — в прежнем разговоре Анна Петровна лавировала, теперь уж нечего было лавировать: у неприятеля отнято средство победить ее, — ваша любовница, —
не возражайте, Михаил Иваныч, вы сами повсюду разглашали, что она ваша любовница, — это существо низкого происхождения, низкого воспитания, низкого поведения, — даже это презренное существо…
— Я и
не употребляла б их, если бы полагала, что она будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого
не будет и почему
не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу
сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она поняла все неприличие вашего намерения…
— Вы сами задерживаете меня. Я хотела
сказать, что даже она, — понимаете ли, даже она! — умела понять и оценить мои чувства, даже она, узнавши от матери о вашем предложении, прислала своего отца
сказать мне, что
не восстанет против моей воли и
не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
— Осел, и дверь-то
не запер, — в каком виде чужие люди застают! стыдился бы, свинья ты этакая! — только и нашлась
сказать Марья Алексевна.
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался
не при чем, и мог только махнуть рукой и
сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Мне жаль вас, —
сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе
не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь
не то;
не всякий тот любит женщину, кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе
не то, — но Верочка еще
не знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я
не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему
не поведет: я никогда
не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
Недели через две Анна Петровна опять зашла, и уже
не выставляла предлогов для посещения,
сказала просто, что зашла навестить, и при Верочке
не говорила колкостей.
А я ему, сестрица,
сказал, что вы у нас красавица, а он, сестрица,
сказал: «ну, так что же?», а я, сестрица,
сказал: да ведь красавиц все любят, а он
сказал: «все глупые любят», а я
сказал: а разве вы их
не любите? а он
сказал: «мне некогда».
А я ему, сестрица,
сказал: так вы с Верочкою
не хотите познакомиться? а он
сказал: «у меня и без нее много знакомых».
— Это все наболтал Федя вскоре после первого же урока и потом болтал все в том же роде, с разными такими прибавлениями: а я ему, сестрица, нынче
сказал, что на вас все смотрят, когда вы где бываете, а он, сестрица,
сказал: «ну и прекрасно»; а я ему
сказал: а вы на нее
не хотите посмотреть? а он
сказал: «еще увижу».