Неточные совпадения
Я
рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще
не приобрела себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь у тебя так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще
не заманила бы тебя, и я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас,
расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер.
Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях
рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Хорошо — с; ну, а вот это вы назовете сплетнями. — Он стал
рассказывать историю ужина. Марья Алексевна
не дала ему докончить: как только произнес он первое слово о пари, она вскочила и с бешенством закричала, совершенно забывши важность гостей...
Тут что-то
не так, как
рассказывал Федя.
— Федя
не совсем верно понял мою тайну: я
не пренебрегаю женщинами, но я избегаю их, — и знаете, почему? у меня есть невеста, очень ревнивая, которая, чтоб заставить меня избегать их,
рассказала мне их тайну.
— Этого я один
не умею сказать; это умеет
рассказывать только моя невеста; я здесь один, без нее, могу сказать только: она заботится об этом, а она очень сильная, она сильнее всех на свете.
Но я
рассказываю дело
не так, как нужно для доставления мне художнической репутации, а как оно было.
Мое намерение выставлять дело, как оно было, а
не так, как мне удобнее было бы
рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том,
не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и какие сочинения писал Людовик XIV.
— Нет, мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю у вас только для уроков. Мы сделаем вот что. Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне, что
не могу быть на уроке во вторник и переношу его на среду. Если будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это
расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
— Ах, мой милый, нам будет очень, очень мало нужно. Но только я
не хочу так: я
не хочу жить на твои деньги. Ведь я и теперь имею уроки. Я их потеряю тогда — ведь маменька всем
расскажет, что я злодейка. Но найдутся другие уроки. Я стану жить. Да, ведь так надобно? Ведь мне
не не должно жить на твои деньги?
Ты
не хотел мне сказать, как мы с тобой будем жить, а сам все
рассказал!
Я
не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и делали люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я
рассказываю его, хотя бы он и
не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе моего романа.
Они толковали долго. Лопухов
не нашел ничего поправить в плане жены; но для нее самой план ее развился и прояснился оттого, что она
рассказывала его.
— Нет, мой миленький,
не разбудил, я сама бы проснулась. А какой я сон видела, миленький, я тебе
расскажу за чаем. Ступай, я оденусь. А как вы смели войти в мою комнату без дозволения, Дмитрий Сергеич? Вы забываетесь. Испугался за меня, мой миленький? подойди, я тебя поцелую за это. Поцеловала; ступай же. ступай, мне надо одеваться.
— Теперь надобно мне
рассказать вам самую трудную вещь изо всего, о чем придется нам когда-нибудь говорить, и
не знаю, сумею ли
рассказать ее хорошенько.
Когда я
рассказывал о Лопухове, то затруднялся обособить его от его задушевного приятеля и
не умел сказать о нем почти ничего такого, чего
не надобно было бы повторить и о Кирсанове.
Через три — четыре дня Кирсанов, должно быть, опомнился, увидел дикую пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым, был как следует, потом стал говорить, что он был пошл; из слов Веры Павловны он заметил, что она
не слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту скромность, стал сам, в наказание себе,
рассказывать все Вере Павловне, расчувствовался, извинялся, говорил, что был болен, и опять выходило как-то дрянно.
— Конечно, за Максимову и Шеину, которые знали, что со мною было прежде, я была уверена, что они
не станут
рассказывать. А все-таки, я думала, что могло как-нибудь со стороны дойти до вас или до других. Ах, как я рада, что они ничего
не знают! А вам все-таки скажу, чтобы вы знали, что какой он добрый. Я была очень дурная девушка, Вера Павловна.
— Я ему стала
рассказывать, что про себя выдумала: ведь мы сочиняем себе разные истории, и от этого никому из нас
не верят; а в самом деле есть такие, у которых эти истории
не выдуманные: ведь между нами бывают и благородные и образованные.
Да вы это знаете, вам
не нужно этого
рассказывать.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, — и о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже
рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они
не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек.
«А
не знаете ли вы чего-нибудь поподробнее о жизни самой г-жи Бичер-Стоу, роман которой мы все знаем по вашим рассказам?», — говорит одна из взрослых собеседниц; нет, Кирсанов теперь
не знает, но узнает, это ему самому любопытно, а теперь он может пока
рассказать кое-что о Говарде, который был почти такой же человек, как г-жа Бичер-Стоу.
Он целый вечер
не сводил с нее глаз, и ей ни разу
не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я
рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно
рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он
рассказывает, какой он добрый! и он все
рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему
не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
—
Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я забыл сказать тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом
не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать, тебе тоже; так если чего
не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я
рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем,
не разъяснявших всего, даже ничего
не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел. о нем, как о человеке, совершенно черством для личных чувств,
не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Что я
рассказывал о них
не такого?
Да, все это только мелькнуло перед ее глазами, как будто
не было это с нею, будто ей кто-то торопливо
рассказывал, что это было с кем-то.
Как он благороден, Саша!» — «
Расскажи же, Верочка, как это было?» — «Я сказала ему, что
не могу жить без тебя; на другой день, вчера, он уж уехал, я хотела ехать за ним, весь день вчера думала, что поеду за ним, а теперь, видишь, я уж давно сидела здесь».
— Я одна
не могу
рассказать тебе этого, для этого мне нужна помощь моей старшей сестры, — той, которая давно являлась тебе. Она моя владычица и слуга моя. Я могу быть только тем, чем она делает меня; но она работает для меня. Сестра, приди на помощь.
— Вам
не угодно отвечать. Я
не имею права продолжать расспросов. Но я могу просить у вас дозволения
рассказать вам о себе самом то, что может послужить к увеличению доверия между нами? Да? благодарю вас. От чего бы то ни было, но вы страдаете? Я также. Я страстно люблю женщину, которая даже
не знает и никогда
не должна узнать, что я люблю ее. Жалеете ли вы меня?
Чарльз Бьюмонт, как и следует всякому Чарльзу, Джону, Джемсу, Вильяму,
не был охотник пускаться в интимности и личные излияния; но когда его спрашивали,
рассказывал свою историю
не многословно, но очень отчетливо.
— Да, мы можем этим гордиться; конечно, и у нас далеко
не то, чему следует быть; но все-таки, какое сравнение с вами, европейцами. Все, что
рассказывают вам о свободе женщины у нас, правда.
Катерина Васильевна была очень одушевлена. Грусти — никаких следов; задумчивость заменилась восторгом. Она с энтузиазмом
рассказывала Бьюмонту, — а ведь уж
рассказывала отцу, но от одного раза
не унялась, о том, что видела поутру, и
не было конца ее рассказу; да, теперь ее сердце было полно: живое дело найдено! Бьюмонт слушал внимательно; но разве можно слушать так? и она чуть
не с гневом сказала...
Очень скоро между ними установилась самая простая и теплая приязнь, и через неделю Катерина Васильевна уже
рассказывала ему о Кирсановых: она была уверена, что у этого человека
не может быть никакой неблагородной мысли.
— Садись, она
расскажет, я и сама ничего
не знаю порядком. Довольно, нацеловались, — и при мне!
Рассказывай, Катенька.
И в самом деле, они все живут спокойно. Живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно. Но из этого еще
не следует, чтобы мой рассказ о них был кончен, нет. Они все четверо еще люди молодые, деятельные; и если их жизнь устроилась ладно и дружно, хорошо и прочно, то от этого она нимало
не перестала быть интересною, далеко нет, и я еще имею
рассказать о них много, и ручаюсь, что продолжение моего рассказа о них будет гораздо любопытнее того, что я
рассказывал о них до сих пор.