Неточные совпадения
«Мы бедны, —
говорила песенка, — но мы рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы
не глупы и хотим света. Будем учиться — знание освободит нас; будем трудиться — труд обогатит нас, — это дело пойдет, — поживем, доживем —
Читатель
не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он
говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но
не считает нужным
говорить, и потому я
не имею основания спорить с нею, — читатель
говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин
не застрелился».
Я хватаюсь за слово «знаю» и
говорю: ты этого
не знаешь, потому что этого тебе еще
не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут; сам ты ничего
не знаешь,
не знаешь даже того, что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Когда я
говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты
не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений.
Я
говорю, что мой рассказ очень слаб по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их —
не ошибешься!
По должности он
не имел доходов; по дому — имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел Константиныч, как сам
говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти капитала.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все
говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после
не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
Платья
не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше
говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
Только и сказала Марья Алексевна, больше
не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и
говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу
не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Маменька, вы ошибаетесь. Он вовсе
не думает делать предложения. Маменька! чтó они
говорили!
— Знаю: коли
не о свадьбе, так известно о чем. Да
не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много
говорить, и так лишнее наговорила: девушкам
не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего
не понимает. Так будешь с ним
говорить, как я тебе велю?
— Дурак! вот брякнул, — при Верочке-то!
Не рада, что и расшевелила! правду пословица
говорит:
не тронь дерма,
не воняет! Эко бухнул! Ты
не рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?
«Ты,
говорят, нечестная!» Вот и отец твой, — тебе-то он отец, это Наденьке
не он был отец, — голый дурак, а тоже колет мне глаза, надругается!
Ну, меня и взяла злость: а когда,
говорю, по — вашему я
не честная, так я и буду такая!
Я бы ничего
не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата,
не бесцветное, а, как вы
говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она
не поступит на сцену? Впрочем, господа, я
говорю только о том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен,
говорили мне, сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это
говорить мне, когда мы одни, или
не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
— Бюст очень хорош, — сказал Сторешников, ободрявшийся выгодными отзывами о предмете его вкуса, и уже замысливший, что может
говорить комплименты Жюли, чего до сих пор
не смел: — ее бюст очарователен, хотя, конечно, хвалить бюст другой женщины здесь — святотатство.
— Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе
говорить мне такие глупости.
Не серди меня. Но… Серж, милый Серж! запрети ему! он тебя боится, — спаси ее!
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно.
Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех
не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену
не прошибешь,
говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза
не заплаканы. Видно, поняла, что мать
говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо,
не стану
говорить,
не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера
не в своем виде была. Ты
не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь?
не верь.
Я
не буду
говорить вам, что это бесчестно: если бы вы были способны понять это, вы
не сделали бы так.
— Я
говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще
не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам
не понимая, что делает.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна
говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как
говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер.
Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно
говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были в заговоре против вас? — Верочка горячо стала
говорить, что ее мать уж
не такая же дурная женщина, чтобы быть в заговоре. — Я сейчас это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы
не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он
говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
— Да, ваша мать
не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства
не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам
говорю, что это будет
не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно
не выдержала, — ведь она
не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз,
говорила,
говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
Я
не буду
говорить об обязанностях честного человека относительно девушки, имя которой он компрометировал: я слишком хорошо знаю нашу светскую молодежь, чтобы ждать пользы от рассмотрения этой стороны вопроса.
Кокетство, — я
говорю про настоящее кокетство, а
не про глупые, бездарные подделки под него: они отвратительны, как всякая плохая подделка под хорошую вещь, — кокетство — это ум и такт в применении к делам женщины с мужчиною.
Что нужно мне будет, я
не знаю; вы
говорите: я молода, неопытна, со временем переменюсь, — ну, что ж, когда переменюсь, тогда и переменюсь, а теперь
не хочу,
не хочу,
не хочу ничего, чего
не хочу!
Не слушай того, что я тебе
говорила, дитя мое: я развращала тебя — вот мученье!
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка
не выходила из своей комнаты, он мог
говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
— Ну, молодец девка моя Вера, —
говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала,
не знала, как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено все дело, а она, моя голубушка,
не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Что ты
говоришь, Вера? — закричал Павел Константиныч; дело было так ясно, что и он мог кричать,
не осведомившись у жены, как ему поступать.
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка
говорила: «
не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего
не могли сделать. Покончилось тем, что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
— Мы это чувствуем, ваше превосходительство, и Верочка чувствует. Она так к сказала: я
не смею,
говорит, прогневать их превосходительство.
— Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего
не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что как в теперешнее позднее время
не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она
говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать
не следует.
— Отлично, матушка; она уж узнала и
говорит: как вы осмеливаетесь? а я
говорю: мы
не осмеливаемся, ваше превосходительство, и Верочка уж отказала.
Если бы я хотел сочинять эффектные столкновения, я б и дал этому положению трескучую развязку: но ее
не было на деле; если б я хотел заманивать неизвестностью, я бы
не стал
говорить теперь же, что ничего подобного
не произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед
говорю: трескучего столкновения
не будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно
говорит о девушках, о том, что красавиц любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он
не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это
не любопытно?
— Вы
не можете видеть женщину без того, чтобы
не прийти в дурное расположение духа? Однако вы
не мастер
говорить комплименты.
Но мы
говорим не об ней, а об женщинах.
— Мы все
говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все
говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, —
говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я
не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
— Вы хотели сказать: но что ж это, если
не любовь? Это пусть будет все равно. Но что это
не любовь, вы сами скажете. Кого вы больше всех любите? — я
говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый раз
говорили и стали так близки! за полчаса вовсе
не знать друг друга и через час видеть, что стали так близки! как это странно!»
Если бы они это
говорили, я бы знала, что умные и добрые люди так думают; а то ведь мне все казалось, что это только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так
не думает, никто этого в самом деле
не ждет.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела
говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она
не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется,
не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она
говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».