Неточные совпадения
Пришло утро; в 8 часов слуга постучался к вчерашнему приезжему — приезжий
не подает голоса; слуга постучался сильнее, очень сильно — приезжий
все не откликается.
Действительно, пьяный ли, промотавшийся ли застрелился, или озорник, вовсе
не застрелился, а только выкинул штуку, —
все равно, глупая, дурацкая штука.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту
не стреляются, — следовательно,
не застрелился. — Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, —
все признали, что фуражка та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Все были согласны, что «дурак», — и вдруг
все заговорили: на мосту — ловкая штука! это, чтобы, значит,
не мучиться долго, коли
не удастся хорошо выстрелить, — умно рассудил! от всякой раны свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, — да, на мосту… умно!
— Еще бы! Еще бы невеста
не была наряднее
всех на свадьбе!
— Прочь!
Не прикасайся ко мне! Ты в крови! На тебе его кровь! Я
не могу видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! — И она отталкивала,
все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.
Я продаю свои вещи; на эти деньги я могу прожить несколько времени, — где? в Твери, в Нижнем, я
не знаю,
все равно.
Дальше
не будет таинственности, ты всегда будешь за двадцать страниц вперед видеть развязку каждого положения, а на первый случай я скажу тебе и развязку
всей повести: дело кончится весело, с бокалами, песнью:
не будет ни эффектности, никаких прикрас.
Автору
не до прикрас, добрая публика, потому что он
все думает о том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Впрочем, моя добрейшая публика, толкуя с тобою, надобно договаривать
все до конца; ведь ты хоть и охотница, но
не мастерица отгадывать недосказанное.
Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно вы начали возникать между нами, но вас уже
не мало, и быстро становится
все больше.
Так с неделю гостила знакомая, и
все было тихо в доме: Марья Алексевна
всю неделю
не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого никому
не давала, и
не била Матрену, и
не била Верочку, и
не ругалась громко.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и
все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после
не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове
не уступала ему и
все твердила: «я никаких ваших делов
не знаю.
Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая, вот вам и
весь сказ!» Наконец, поругавшись, поругавшись, статский ушел и больше
не показывался.
Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный подзатыльник, с замечанием: «глазеешь на церковь, дура, а лба-то что
не перекрестишь? Чать, видишь,
все добрые люди крестятся!»
Платья
не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери,
все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
— Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз — поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где
все генеральши бывают.
Все для тебя, дурочка. Последних денег
не жалею. У отца-то, от расходов на тебя, уж
все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего
не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
— Верочка, слушайся во
всем матери. Твоя мать умная женщина, опытная женщина. Она
не станет тебя учить дурному. Я тебе как отец приказываю.
Действительно,
все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна молчала, — а чего ей это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка пошла прямо в свою комнату, сказавши, что
не хочет пить чаю, чего стоило Марье Алексевне ласковым голосом сказать...
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она
все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже
не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю
все, что у вас в книгах написано; там и то написано, что
не надо так делать, как со мною сделали.
Да в книгах-то у вас написано, что коли
не так жить, так надо
все по — новому завести, а по нынешнему заведенью нельзя так жить, как они велят, — так что ж они по новому-то порядку
не заводят?
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они
все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но
не господствующий.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу
все это говорить мне, когда мы одни, или
не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще
не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще
не видал; впрочем, это ничего;
не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это
все равно. И ты
не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно.
Не он, так другой,
все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От
всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену
не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза
не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то
все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо,
не стану говорить,
не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера
не в своем виде была. Ты
не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь?
не верь.
Явился Сторешников. Он вчера долго
не знал, как ему справиться с задачею, которую накликал на себя; он шел пешком из ресторана домой и
все думал. Но пришел домой уже спокойный — придумал, пока шел, — и теперь был доволен собой.
— Что ты сделала, Верка проклятая? А? — но проклятой Верки уже
не было в зале; мать бросилась к ней в комнату, но дверь Верочкиной комнаты была заперта: мать надвинула
всем корпусом на дверь, чтобы выломать ее, но дверь
не подавалась, а проклятая Верка сказала...
И когда, сообразивши
все приметы в театре, решили, что, должно быть, мать этой девушки
не говорит по — французски, Жюли взяла с собою Сержа переводчиком.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при
всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
Та ли это Жюли, которую знает
вся аристократическая молодежь Петербурга? Та ли это Жюли, которая отпускает штуки, заставляющие краснеть иных повес? Нет, это княгиня, до ушей которой никогда
не доносилось ни одно грубоватое слово.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю
все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер.
Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Я
не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: — сама
не разношу вестей и мало их слушаю. — Это было сказано
не без колкости, при
всем ее благоговении к посетителю. — Мало ли что болтают молодые люди между собою; этим нечего заниматься.
— Часов в двенадцать, — сказала Верочка. Это для Жюли немного рано, но
все равно, она велит разбудить себя и встретится с Верочкою в той линии Гостиного двора, которая противоположна Невскому; она короче
всех, там легко найти друг друга, и там никто
не знает Жюли.
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно
не выдержала, — ведь она
не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила,
все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
План Сторешникова был
не так человекоубийствен, как предположила Марья Алексевна: она, по своей манере, дала делу слишком грубую форму, но сущность дела отгадала, Сторешников думал попозже вечером завезти своих дам в ресторан, где собирался ужин; разумеется, они
все замерзли и проголодались, надобно погреться и выпить чаю; он всыплет опиуму в чашку или рюмку Марье Алексевне...
В таком случае, — продолжает Жюли
все тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит письмо на двух условиях — «вы можете принять или
не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю письмо; вы отвергаете их, — я жгу письмо», и т. д.,
все в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли
не смягчается ничем, и
все тянет, и
все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы
не будете напоминать о нем каким бы то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Оказалось, что она
не осуществит их в звания любовницы, — ну, пусть осуществляет в звании жены; это
все равно, главное дело
не звание, а позы, то есть обладание.
А ко
всему этому прибавлялось, что ведь Сторешников
не смел показаться к Верочке в прежней роли, а между тем так и тянет посмотреть на нее.
Словом, Сторешников с каждым днем
все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка
не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала,
не знала, как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено
все дело, а она, моя голубушка,
не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
Марья Алексевна сказала кухарке: «
не надо». — «Экой зверь какой, Верка-то! Как бы
не за рожу ее он ее брал, в кровь бы ее
всю избить, а теперь как тронуть? Изуродует себя. проклятая!».
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это
не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и сказала, что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена
вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
А как же прикажете ей
не дрожать, когда через нее сочинилась
вся эта беда?
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она
не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор
не сказала; младшая горничная
не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего
не скрывала; ей сказали — «я сама ничего
не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего
не слыхала, уж я
все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего
не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо
всем, потому что как в теперешнее позднее время
не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать
не следует.
— Я и
не употребляла б их, если бы полагала, что она будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого
не будет и почему
не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она поняла
все неприличие вашего намерения…