Неточные совпадения
Дом Самгиных был одним из тех уже редких в те годы домов, где хозяева
не торопились погасить
все огни.
Со
всем этим никогда
не соглашался Настоящий Старик — дедушка Аким, враг своего внука и
всех людей, высокий, сутулый и скучный, как засохшее дерево.
Выдумывать было
не легко, но он понимал, что именно за это
все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Несомненно, это был самый умный человек, он никогда ни с кем
не соглашался и
всех учил, даже Настоящего Старика, который жил тоже несогласно со
всеми, требуя, чтоб
все шли одним путем.
Он всегда говорил, что на мужике далеко
не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама,
все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек,
не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Но этот народ он
не считал тем, настоящим, о котором так много и заботливо говорят, сочиняют стихи, которого
все любят, жалеют и единодушно желают ему счастья.
— Видишь ли, мы
все — Исааки. Да. Например: дядя Яков, который сослан, Мария Романовна и вообще — наши знакомые. Ну,
не совсем
все, но большинство интеллигентов обязано приносить силы свои в жертву народу…
Все бывшее у нее в доме было замечательно, сказочно хорошо, по ее словам, но дед
не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои...
Да,
все было
не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Первые дни знакомства Клим думал, что Томилин полуслеп, он видит
все вещи
не такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он и прикасается к ним так осторожно, что было даже смешно видеть это.
Вместе с тем он замечал, что дети
все откровеннее
не любят его.
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать
все, что хочет, но часто делает
не так, как надо.
Клим понимал, что Лидия
не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он
не растет, а остается
все таким же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Павля
все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей
не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она
не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но
не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из
всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Все примолкли, внимательно глядя в синеватые небеса, но никто ничего
не услышал. Клим, обрадованный, что какой-то фокус
не удался Любе, начал дразнить ее, притопывая ногой...
Варавки жили на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились только вчера,
все вещи стояли
не на своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
Климу чаще
всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей и подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк
не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он уходил в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим
все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, —
все это так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя,
не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
Борис вел себя, точно обожженный, что-то судорожное явилось в нем, как будто он, торопясь переиграть
все игры, боится, что
не успеет сделать это.
И отходил прочь. Он хотел показать, что его покорность была только снисхождением умного, что он хочет и умеет быть независимым и выше
всех милых глупостей. Но этого никто
не понимал, а Борис бойко кричал...
Лидия смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и
все это наполняло душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его
не любят, потому что он умнее
всех, а за этим утешением, как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она
все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга,
не видя,
не чувствуя никого больше.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов,
всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
Но мать,
не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов
все это выдумал: тетки-ведьмы
не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и
все.
Видел, что бойкий мальчик
не любит
всех взрослых вообще,
не любит их с таким же удовольствием, как
не любил учителя.
Дронов
не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим
не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который
все сильнее и привлекал и отталкивал его.
Из
всех взрослых мама самая трудная, о ней почти нечего думать, как о странице тетради, на которой еще ничего
не написано.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени
всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Привыкнув наблюдать за взрослыми, Клим видел, что среди них началось что-то непонятное, тревожное, как будто
все они садятся
не на те стулья, на которых привыкли сидеть.
Как раньше, он смотрел на
всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но
не решался.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со
всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и
весь он как-то жалобно растрепался. Теперь,
все время уроков, он
не вставал со своей неопрятной постели.
Клим думал, но
не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что
не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким,
все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
— Нет, обо
всем не хочется говорить.
Но Клим почему-то
не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали
все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
— Пятнадцать лет жил с человеком,
не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела
все, что я читал, думал, говорил.
— Ты что
не играешь? — наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов
всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть
все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима...
Отец
все чаще уезжает в лес, на завод или в Москву, он стал рассеянным и уже
не привозил Климу подарков.
Мать
все чаще смотрела на него, как на гостя, который уже надоел, но
не догадывается, что ему пора уйти.
— Ну, пусть
не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он
все равно
не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал
не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
События в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки,
не так сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он
не находил себе достойного места. Он различал в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных
всем классом. Дронов говорил Климу...
— Ты с этими
не дружись, это
все трусы, плаксы, ябедники. Вон этот, рыженький, — жиденок, а этого, косого, скоро исключат, он — бедный и
не может платить. У этого старший братишка калоши воровал и теперь сидит в колонии преступников, а вон тот, хорек, — незаконно рожден.
Он видел себя умнее
всех в классе, он уже прочитал
не мало таких книг, о которых его сверстники
не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Иногда он и сам
не понимал: почему это интересная книга, прочитанная им, теряет в его передаче
все, что ему понравилось?
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему,
все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно
не только к нему, а почти ко
всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
—
Не знаешь? — стал дразнить Клим товарища. — А хвастаешься: я
все знаю. — Тень прекратила свое движение.
Он считал необходимым искать в товарищах недостатки; он даже беспокоился,
не находя их, но беспокоиться приходилось редко, у него выработалась точная мера:
все, что ему
не нравилось или возбуждало чувство зависти, —
все это было плохо.
Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде
всех заметил, что Борис, должно быть, сделал что-то очень дурное и боится, как бы об этом
не узнали.