Неточные совпадения
В то же самое утро, часу в 12-м, молодая дама сидела в одной из трех комнат
маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса
напевала французскую песенку, бойкую, смелую.
Однажды, — Вера Павловна
была еще тогда
маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему
было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены
был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
— Maman, это не принято нынче; я не
маленький мальчик, чтоб вам нужно
было водить меня за руку. Я сам знаю, куда иду.
Он
был с нею послушен, как ребенок: она велела ему читать, — он читал усердно, будто готовился к экзамену; толку из чтения извлекал мало, но все-таки кое-какой толк извлекал; она старалась помогать ему разговорами, — разговоры
были ему понятнее книг, и он делал кое-какие успехи, медленные, очень
маленькие, но все-таки делал.
Случай, с которого стала устраиваться ее жизнь хорошо,
был такого рода. Надобно стало готовить в гимназию
маленького брата Верочки. Отец стал спрашивать у сослуживцев дешевого учителя. Один из сослуживцев рекомендовал ему медицинского студента Лопухова.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень
малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то
есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка
была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый
маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые
были короче других с Верочкой.
Тотчас же составилась партия, и Лопухов уселся играть. Академия на Выборгской стороне — классическое учреждение по части карт. Там не редкость, что в каком-нибудь нумере (т, е. в комнате казенных студентов) играют полтора суток сряду. Надобно признаться, что суммы, находящиеся в обороте на карточных столах, там гораздо
меньше, чем в английском клубе, но уровень искусства игроков выше. Сильно игрывал в свое-то
есть в безденежное — время и Лопухов.
Она настаивала, чтобы вечера вовсе не
было, но вечер устроился,
маленький, без выставки, стало
быть, неотяготительный для нее, и она, — чего никак не ожидала, — забыла свое горе: в эти годы горевать так не хочется, бегать, хохотать и веселиться так хочется, что малейшая возможность забыть заставляет забыть на время горе.
Натурально ли, чтобы молодые люди, если в них
есть капля вкуса и хоть
маленький кусочек сердца, не поинтересовались вопросом о лице, говоря про девушку?
— А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно
было нам жить. Тогда ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже
меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и
быть,
буду иметь несколько практики, — насколько
будет необходимо, — и
будем жить.
— Считай
меньше: около 7–го числа тебе можно
будет вырваться отсюда.
В половине службы пришла Наталья Андреевна, или Наташа, как звал ее Алексей Петрович; по окончании свадьбы попросила молодых зайти к ней; у ней
был приготовлен
маленький завтрак: зашли, посмеялись, даже протанцовали две кадрили в две пары, даже вальсировали; Алексей Петрович, не умевший танцовать, играл им на скрипке, часа полтора пролетели легко и незаметно. Свадьба
была веселая.
— А если Павлу Константинычу
было бы тоже не угодно говорить хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того
меньше.
В азарт она не приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в
маленьком домике среди полей и гор, на берегу озера,
будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
Гром изящной кареты и топот удивительных лошадей Жюли произвели потрясающее впечатление в населении 5–й линии между Средним и
Малым проспектами, где ничего подобного не
было видано, по крайней мере, со времен Петра великого, если не раньше.
— А мне все не лучше, Верочка; как-то ты без меня останешься? У отца жалованьишко
маленькое, и сам-то он плохая тебе опора. Ты девушка красивая; злых людей на свете много. Предостеречь тебя
будет некому. Боюсь я за тебя. — Верочка плачет.
У некоторых
были старухи родственницы, матери или тетки; две содержали стариков — отцов; у многих
были маленькие братья или сестры.
Для
маленьких мальчиков
была своя комната, две другие для девочек.
Было бы слишком длинно и сухо говорить о других сторонах порядка мастерской так же подробно, как о разделе и употреблении прибыли; о многом придется вовсе не говорить, чтобы не наскучить, о другом лишь слегка упомянуть; например, что мастерская завела свое агентство продажи готовых вещей, работанных во время, не занятое заказами, — отдельного магазина она еще не могла иметь, но вошла в сделку с одною из лавок Гостиного двора, завела
маленькую лавочку в Толкучем рынке, — две из старух
были приказчицами в лавочке.
А если и бывали иногда в нем тяжелые нарушения от огорчений, за них вознаграждали и особенные радостные случаи, которые встречались чаще огорчений: вот удалось очень хорошо пристроить
маленьких сестру или брата той — другой девушки; на третий год, две девушки выдержали экзамен на домашних учительниц, — ведь это
было какое счастье для них!
Тут всего
было: танцовали в 16 пар, и только в 12 пар, зато и в 18, одну кадриль даже в 20 пар; играли в горелки, чуть ли не в 22 пары, импровизировали трое качелей между деревьями; в промежутках всего этого
пили чай, закусывали; с полчаса, — нет,
меньше, гораздо
меньше, чуть ли не половина компании даже слушала спор Дмитрия Сергеича с двумя студентами, самыми коренными его приятелями из всех младших его приятелей; они отыскивали друг в друге неконсеквентности, модерантизм, буржуазность, — это
были взаимные опорочиванья; но, в частности, у каждого отыскивался и особенный грех.
У Кирсанова
были русые волосы довольно темного оттенка, темно — голубые глаза, прямой греческий нос,
маленький рот, лицо продолговатое, замечательной белизны.
Кирсанов
был не
меньше ее рад. Но Вера Павловна заметила и много печали в первом же взгляде его, как он узнал ее. Да это
было и немудрено: у девушки
была чахотка в последней степени развития.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас
буду уважать не
меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не
будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, — это тяжело.
Проходит месяц. Вера Павловна нежится после обеда на своем широком,
маленьком, мягком диванчике в комнате своей и мужа, то
есть в кабинете мужа. Он присел на диванчик, а она обняла его, прилегла головой к его груди, но она задумывается; он целует ее, но не проходит задумчивость ее, и на глазах чуть ли не готовы навернуться слезы.
Но он
был слишком ловкий артист в своей роли, ему не хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же понял, что это
было бы замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее памяти только
маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе остался бы незаметен даже для нее, несмотря на шепот гостьи — певицы, если бы та же гостья не нашептывала бесчисленное множество таких же самых
маленьких, самых ничтожных вопросов.
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого
будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою души и платья, все немного побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все, не боявшиеся никого и ничего, чувствовали перед ним, по временам, некоторую трусоватость. С Верою Павловною он
был очень далек: она находила его очень скучным, он никогда не присоединялся к ее обществу. Но он
был любимцем Маши, хотя
меньше всех других гостей
был приветлив и разговорчив с нею.
Маленький сын этого Рахмета от жены русской, племянницы тверского дворского, то
есть обер — гофмаршала и фельдмаршала, насильно взятой Рахметом,
был пощажен для матери и перекрещен из Латыфа в Михаила.
Но Вера Павловна, как человек не посторонний, конечно, могла чувствовать только томительную сторону этой медленности, и сама представила фигуру, которою не
меньше мог потешиться наблюдатель, когда, быстро севши и торопливо, послушно сложив руки, самым забавным голосом, то
есть голосом мучительного нетерпения, воскликнула: «клянусь!»
Надобно на той же картинке нарисовать хоть
маленький уголок дворца; он по этому уголку увидит, что дворец — это, должно
быть, штука совсем уж не того масштаба, как строение, изображенное на картинке, и что это строение, действительно, должно
быть не больше, как простой, обыкновенный дом, в каких, или даже получше, всем следовало бы жить.
С нею гораздо
меньше хлопот, чем с прежнею: пять девушек, составившие основной штат, перешли сюда из прежней мастерской, где места их
были заняты новыми; остальной штат набрался из хороших знакомых тех швей, которые работали в прежней мастерской.
Нет, хоть и думается все это же, но думаются еще четыре слова, такие
маленькие четыре слова: «он не хочет этого», и все больше и больше думаются эти четыре
маленькие слова, и вот уж солнце заходит, а все думается прежнее и эти четыре
маленькие слова; и вдруг перед самым тем временем, как опять входит неотвязная Маша и требует, чтобы Вера Павловна
пила чай — перед самым этим временем, из этих четырех
маленьких слов вырастают пять других
маленьких слов: «и мне не хочется этого».
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются два слова с одним словом: «не увижусь» — «увижусь» — и так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при себе
маленькое слово, так и хватается за него, так и держит его: «не увижусь»; а
маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при себе
маленькое, да, и оно удерживает его, и зовет на помощь себе другое
маленькое слово, чтобы некуда
было отбежать этому прежнему
маленькому слову: «нет, не увижусь»… «нет, не увижусь», — да, теперь два слова крепко держат между собою изменчивое самое
маленькое слово, некуда уйти ему от них, сжали они его между собою: «нет, не увижусь» — «нет, не увижусь»…
Вот какие
были два первые свиданья. Но этот второй обед идет уже как следует; они теперь уже с толком рассказывают друг другу свои истории, а вчера бог знает, что они говорили; они и смеются, и задумываются, и жалеют друг друга; каждому из них кажется, что другой страдал еще больше… Через полторы недели нанята
маленькая дача на Каменном острове, и они поселяются на ней.
— Еще бы! — сказала Вера Павловна. Они прочли два раза
маленькую поэму, которая, благодаря их знакомству с одним из знакомых автора, попала им в руки года за три раньше, чем
была напечатана.
Если бы от природы
была во мне сила создать что-нибудь
маленькое новое в науке, я от этого чувства приобрел бы силу пересоздать науку.
— Как и многие наши обычаи и весь наш тон
будут казаться грубы и грязны гораздо
меньше, чем через 500 лет.
Через несколько времени, зимою, здесь
будут беспрестанные смены,
будут приезжать
маленькими партиями любители зимних прогулок, провести здесь несколько дней по — зимнему».
— «Значит, остались и города для тех, кому нравится в городах?» — «Не очень много таких людей; городов осталось
меньше прежнего, — почти только для того, чтобы
быть центрами сношений и перевозки товаров, у лучших гаваней, в других центрах сообщений, но эти города больше и великолепнее прежних; все туда ездят на несколько дней для разнообразия; большая часть их жителей беспрестанно сменяется, бывает там для труда, на недолгое время».
Вспомни же свою мастерскую, разве у вас
было много средств? разве больше, чем у других?» — «Нет, какие ж у нас
были средства?» — «А ведь твои швеи имеют в десять раз больше удобств, в двадцать раз больше радостей жизни, во сто раз
меньше испытывают неприятного, чем другие, с такими же средствами, какие
были у вас.
Если б он
был русский, Полозову
было бы приятно, чтоб он
был дворянин, но к иностранцам это не прилагается, особенно к французам; а к американцам еще
меньше: у них в Америке человек — ныне работник у сапожника или пахарь, завтра генерал, послезавтра президент, а там опять конторщик или адвокат.
Когда уж
была потеряна надежда, выпал снег, совершенно зимний, и не с оттепелью, а с хорошеньким, легким морозом; небо светлое, вечер
будет отличный, — пикник! пикник! наскоро, собирать других некогда, —
маленький без приглашений.