Неточные совпадения
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, — было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали
бы, если
бы дама была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она
как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
— Нет, не нужно, нельзя! Это было
бы оскорблением ему. Дай руку. Жму ее — видишь,
как крепко! Но прости!
По должности он не имел доходов; по дому — имел, но умеренные: другой получал
бы гораздо больше, а Павел Константиныч,
как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти капитала.
А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «к другой шли
бы эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка — чучело,
как в ситцевом платье, так и в шелковом.
Я
бы ничего не имела возразить, если
бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а,
как вы говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
Я ношу накладной бюст,
как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, — по — моему, было
бы лучше без этих ипокритств, — а потому, что это так принято в обществе.
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно, а женатому человеку нужно больше расходов, чем холостому. Я
бы мог, пожалуй, жениться на такой, что все доходы с дома понадобились
бы на мое хозяйство. А она будет почтительною дочерью, и мы могли
бы жить с вами,
как до сих пор.
— Осел, и дверь-то не запер, — в
каком виде чужие люди застают! стыдился
бы, свинья ты этакая! — только и нашлась сказать Марья Алексевна.
Дочь и говорила, и
как будто
бы поступала решительно против ее намерений.
Известно,
как в прежние времена оканчивались подобные положения: отличная девушка в гадком семействе; насильно навязываемый жених пошлый человек, который ей не нравится, который сам по себе был дрянноватым человеком, и становился
бы чем дальше, тем дряннее, но, насильно держась подле нее, подчиняется ей и понемногу становится похож на человека таксебе, не хорошего, но и не дурного.
На диване сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери, на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «
как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось
бы, если
бы такой был народ!
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так,
как держал
бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли.
Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о том, что красавиц любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
Верочка взяла первые ноты,
какие попались, даже не посмотрев, что это такое, раскрыла тетрадь опять, где попалось, и стала играть машинально, — все равно, что
бы ни сыграть, лишь
бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась со смыслом, что-то из какой-то порядочной оперы, и скоро игра девушки одушевилась. Кончив, она хотела встать.
— Вот видите,
как жалки женщины, что если
бы исполнилось задушевное желание каждой из них, то на свете не осталось
бы ни одной женщины.
— Все равно,
как не осталось
бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите,
как же не жалки женщины! Столько же жалки,
как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры,
как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, —
как рукою сняло. Невеста вылечила.
Но у меня есть другое — желание: мне хотелось
бы, чтобы женщины подружились с моею невестою, — она и о них заботится,
как заботится о многом, обо всем.
По-видимому, частный смысл ее слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее же мнению о Дмитрии Сергеиче (не о Лопухове, а о Дмитрии Сергеиче),
как об алчном пройдохе: с
какой стати корыстолюбец будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по — настоящему, следовало
бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного и, следовательно, вредного.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем,
как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла
бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
— Не думаю, Марья Алексевна. Если
бы католический архиерей писал, он, точно, стал
бы обращать в папскую веру. А король не станет этим заниматься: он
как мудрый правитель и политик, и просто будет внушать благочестие.
Ну
как после всего этого не было
бы извинительно Mapьe Алексевне перестать утомлять себя неослабным надзором?
Мужа
бы в генералы произвела, по провиантской
бы части место ему достала или по другой по
какой по такой же.
Дом-то
бы не такой состроила,
как этот.
Мое намерение выставлять дело,
как оно было, а не так,
как мне удобнее было
бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и
какие сочинения писал Людовик XIV.
Но он действительно держал себя так,
как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало
бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было
бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил
бы: «а так
как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли
бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом,
каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который был
бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы
бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило
бы потворствовать материализму.
А своего адреса уж, конечно, никак не мог Лопухов выставить в объявлении: что подумали
бы о девушке, о которой некому позаботиться, кроме
как студенту!
— Ах, но если
бы вы знали, мой друг,
как тяжело, тяжело мне оставаться здесь. Когда мне не представлялось близко возможности избавиться от этого унижения, этой гадости, я насильно держала себя в каком-то мертвом бесчувствии. Но теперь, мой друг, слишком душно в этом гнилом, гадком воздухе.
— Нет, здесь, может быть, нельзя было б и говорить. И, во всяком случае, маменька стала
бы подозревать. Нет, лучше так,
как я вздумала. У меня есть такой густой вуаль, что никто не узнает.
И вдруг дверь растворилась, и Верочка очутилась в поле, бегает, резвится и думает: «
как же это я могла не умереть в подвале?» — «это потому, что я не видала поля; если
бы я видала его, я
бы умерла в подвале», — и опять бегает, резвится.
— А
как стало легко! — вся болезнь прошла, — и Верочка встала, идет, бежит, и опять на поле, и опять резвится, бегает, и опять думает: «
как же это я могла переносить паралич?» — «это потому, что я родилась в параличе, не знала,
как ходят и бегают; а если б знала, не перенесла
бы», — и бегает, резвится.
— Я очень рад теперь за m-lle Розальскую. Ее домашняя жизнь была так тяжела, что она чувствовала
бы себя очень счастливою во всяком сносном семействе. Но я не мечтал, чтобы нашлась для нее такая действительно хорошая жизнь,
какую она будет иметь у вас.
— Да, это дело очень серьезное, мсье Лопухов. Уехать из дома против воли родных, — это, конечно, уже значит вызывать сильную ссору. Но это,
как я вам говорила, было
бы еще ничего. Если
бы она бежала только от грубости и тиранства их, с ними было
бы можно уладить так или иначе, — в крайнем случае, несколько лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но… такая мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, очень выгодный.
— Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас. О, если
бы я не знал, что вы правы! Да,
как это было
бы хорошо, если б вы не были правы. Я сказал
бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали
бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
«И я
бы оставила ему записку, в которой
бы все написала. Ведь я ему тогда сказала: «нынче день моего рождения».
Какая смелая тогда я была.
Как это я была такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда не понимала.
— В самом деле, согревает
как будто
бы!
(«Экая шельма
какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, — и будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. — Ну, этот ума не пропьет! Хоть
бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели
бы захотел пить, здоров пить».)
Знаешь, мой милый, об чем
бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так,
как обращался до сих пор; ведь это не мешало же тебе любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг другу ближе всех.
— Скоро? Нет, мой милый. Ах
какие долгие стали дни! В другое время, кажется, успел
бы целый месяц пройти, пока шли эти три дня. До свиданья, мой миленький, нам ведь не надобно долго говорить, — ведь мы хитрые, — да? — До свиданья. Ах, еще 66 дней мне осталось сидеть в подвале!
— Ах, мой миленький, еще 64 дня осталось! Ах,
какая тоска здесь! Эти два дня шли дольше тех трех дней. Ах,
какая тоска! Гадость
какая здесь, если
бы ты знал, мой миленький. До свиданья, мой милый, голубчик мой, — до вторника; а эти три дня будут дольше всех пяти дней. До свиданья, мой милый. («Гм, гм! Да! Гм! — Глаза не хороши. Она плакать не любит. Это нехорошо. Гм! Да!»)
И если
бы уличить Лопухова,
как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал
бы,
как теоретик, и сказал
бы: «вот вам новый пример,
как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен
бы был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
—
Как же с этим быть? Ведь хотелось
бы… то, что вы теперь делаете, сделал и я год назад, да стал неволен в себе,
как и вы будете. А совестно: надо
бы помочь вам. Да, когда есть жена, оно и страшновато идти без оглядки.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она,
как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она,
как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины,
какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было
бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел их, да если б и имел, то, вероятно, не носил
бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что не ошиблась и не хвастала, это не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы знаем, что на нем их не было; но у него был такой вид, что с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд, — она и увидела их; не шутя я вам говорю: увидела.
— Нет, мой миленький, не разбудил, я сама
бы проснулась. А
какой я сон видела, миленький, я тебе расскажу за чаем. Ступай, я оденусь. А
как вы смели войти в мою комнату без дозволения, Дмитрий Сергеич? Вы забываетесь. Испугался за меня, мой миленький? подойди, я тебя поцелую за это. Поцеловала; ступай же. ступай, мне надо одеваться.
Конечно, уж и то было
бы порядочно, если
бы я стала только каждый месяц раздавать вам прибыль,
как теперь.
Было
бы слишком длинно и сухо говорить о других сторонах порядка мастерской так же подробно,
как о разделе и употреблении прибыли; о многом придется вовсе не говорить, чтобы не наскучить, о другом лишь слегка упомянуть; например, что мастерская завела свое агентство продажи готовых вещей, работанных во время, не занятое заказами, — отдельного магазина она еще не могла иметь, но вошла в сделку с одною из лавок Гостиного двора, завела маленькую лавочку в Толкучем рынке, — две из старух были приказчицами в лавочке.
— Нет, Александр, я хорошо сделал, что позвал тебя, — сказал Лопухов: — опасности нет, и вероятно не будет; но у меня воспаление в легких. Конечно, я и без тебя вылечился
бы, но все-таки навещай. Нельзя, нужно для очищения совести: ведь я не бобыль,
как ты.
В самом деле, Вера Павловна,
как дошла до своей кровати, так и повалилась и заснула. Три бессонные ночи сами по себе не были
бы важны. И тревога сама не была
бы важна. Но тревога вместе с бессонными ночами, да без всякого отдыха днем, точно была опасна; еще двое — трое суток без сна, она
бы сделалась больна посерьезнее мужа.
— «Ты
как смеешь грубить maman?» — «Да ты, молокосос, — выражение неосновательное со стороны Кирсанова: Nicolas был старше его годами пятью, — выслушал
бы прежде».