Неточные совпадения
—
Так вот оно, штука-то теперь
и понятна, а то никак не могли сообразить, — сказал полицейский чиновник.
Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны
и побежденные, именно, что если
и не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак.
«Нет, это не
так, я не успела прочесть, в письме вовсе нет этого!»
И она опять подняла руку с письмом.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел
такой спокойный,
такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты
и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, —
и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Она взглянула на него
так нежно, но твердыми шагами ушла в свою комнату
и ни разу не оглянулась на него уходя.
Она убежала, бросилась в постель
и залилась слезами, которые
так долго сдерживала.
Читатель не ограничивается
такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность
и от природы сильнее, да
и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным говорить,
и потому я не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился».
Я рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще не приобрела себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь у тебя
так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще не заманила бы тебя,
и я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности.
Я сердит на тебя за то, что ты
так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты
так зла к самой себе. Потому я
и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности,
и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель,
так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Так говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году,
и с той поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, —
так говорили документы.
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не понимает!
и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да
и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но
так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это
и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Так вот, однажды приехала к Марье Алексевне невиданная знакомая дама, нарядная, пышная, красивая, приехала
и осталась погостить.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый,
и дарил Верочке конфеты,
и надарил ей хороших кукол,
и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость,
так что только раз она
и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
Так с неделю гостила знакомая,
и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого никому не давала,
и не била Матрену,
и не била Верочку,
и не ругалась громко.
Впрочем,
такой случай только один
и был; а другие бывали разные, но не
так много.
А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка — чучело, как в ситцевом платье,
так и в шелковом.
Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили, что начальник отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а начальник отделения между своими ровными стал выражать
такое мнение, что ему нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу,
и еще
такое мнение, что Павел Константиныч хороший чиновник.
Конечно, дело понятное
и не для
таких бывалых людей, как Марья Алексевна с мужем.
Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе,
и заказала дочери два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере
так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь
и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья.
Только
и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж
так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала,
и бить ни разу не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Счастлив твой бог! — однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз,
и то слегка. — Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор… не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет,
так хоть дам себя знать.
— Ну,
так и приказывай как отец.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть
и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой
и когда в нем много сахару
и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить
такой чай, как этот».
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у вас в книгах написано; там
и то написано, что не надо
так делать, как со мною сделали.
Ну, меня
и взяла злость: а когда, говорю, по — вашему я не честная,
так я
и буду
такая!
А они у меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, —
и узнать-то было нельзя, где она —
так и не видала ее
и не знаю, жива ли она… чать, уж где быть в живых!
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне
так называть вас, это приятнее звучит
и легче выговаривается, — я не думала, что я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я ее
так редко ежу.
Но женщина, которая столько жила, как я, —
и как жила, мсье Сторешни́к! я теперь святая, схимница перед тем, что была, —
такая женщина не может сохранить бюста!
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня,
так через неделю после нынешнего дня, — это все равно.
И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Simon, будьте
так добры: завтра ужин на шесть персон, точно
такой, как был, когда я венчался у вас с Бертою, — помните, пред рождеством? —
и в той же комнате.
— Гнусные люди! гадкие люди! я была два года уличною женщиной в Париже, я полгода жила в доме, где собирались воры, я
и там не встречала троих
таких низких людей вместе!
— Она вскочила
и подбежала к офицеру: — Серж,
и ты
такой же?
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера
так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
В
таком случае Марья Алексевна совершенно согласна; но теперь она пойдет готовить кофе
и закуску, а Верочка споет что-нибудь.
Верочка села к фортепьяно
и запела «Тройку» — тогда эта песня была только что положена на музыку, — по мнению, питаемому Марьей Алексевною за дверью, эта песня очень хороша: девушка засмотрелась на офицера, — Верка-то, когда захочет, ведь умная, шельма! — Скоро Верочка остановилась:
и это все
так...
Марья Алексевна
так и велела: немножко пропой, а потом заговори. — Вот, Верочка
и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак,
так дурак
и есть, он только
и умеет хлопать глазами. А нам таких-то
и надо. Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
Он опять похлопал глазами. Она уже обернулась к нотам
и продолжала «Тройку». Жаль, что не было знатоков: любопытно было послушать: верно, не часто им случалось слушать пение с
таким чувством; даже уж слишком много было чувства, не артистично.
— Маменька, прежде я только не любила вас; а со вчерашнего вечера мне стало вас
и жалко. У вас было много горя,
и оттого вы стали
такая. Я прежде не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда вы не будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько, как прежде не говорили.
Так и сидела усталая Марья Алексевна, раздумывая между свирепством
и хитростью, когда раздался звонок. Это были Жюли с Сержем.
Впрочем, уж
такая была его судьба, что пришлось бы ему ехать, хотя бы матерью Верочки был кардинал Меццофанти;
и он не роптал на судьбу, а ездил повсюду, при Жюли, вроде наперсницы корнелевской героини.
Таким образом Михаил Иваныч успел объясниться, Марья Алексевна успела набеситься
и насидеться, пока Жюли
и Серж доехали с Литейной на Гороховую.
— А под каким же предлогом мы приехали? фи, какая гадкая лестница!
Таких я
и в Париже не знала.
Матрена в первый раз в жизни устыдилась своей разбитой скулы, узрев мундир Сержа
и в особенности великолепие Жюли:
такой важной дамы она еще никогда не видывала лицом к лицу.
В
такое же благоговение
и неописанное изумление пришла Марья Алексевна, когда Матрена объявила, что изволили пожаловать полковник NN с супругой.
Особенно это: «с супругой!» — Тот круг, сплетни о котором спускались до Марьи Алексевны, возвышался лишь до действительно статского слоя общества, а сплетни об настоящих аристократах уже замирали в пространстве на половине пути до Марьи Алексевны; потому она
так и поняла в полном законном смысле имена «муж
и жена», которые давали друг другу Серж
и Жюли по парижскому обычаю.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах,
и я за счастье почту, что она вхожа будет в
такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала
и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении,
так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти
и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя мое, вы удивляетесь
и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера
так оскорбляемы, который, вероятно,
и сам участвовал в оскорблениях. Мой муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала к вам с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем в вашу комнату
и переговорим. Слушайте меня, дитя мое.
В глазах Марьи Алексевны, вместо выпытывающего взгляда, блеснул смысл: «
так и есть».
— Да, ваша мать не была его сообщницею
и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю
таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха,
и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею,
и целовала,
и плакала,
и опять целовала, А Жюли
и подавно не выдержала, — ведь она не была
так воздержана на слезы, как Верочка, да
и очень ей трогательна была радость
и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами
и поцелуями,
и заключила восклицанием...