Неточные совпадения
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич
и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом
и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног,
так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору
и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги
и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел
и цирюльник с припасами для бритья.
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает
так же, как
и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Степан Аркадьич не мог говорить,
так как цирюльник занят был верхнею губой,
и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
— Ну, хорошо, ступай, — сказал Степан Аркадьич, вдруг покраснев. — Ну,
так давай одеваться, — обратился он к Матвею
и решительно скинул халат.
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления
и взгляды сами приходили к нему, точно
так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят.
Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение
и что необходимо перестроить его,
и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьичу
и принуждала его лгать
и притворяться, что было
так противно его натуре.
Но сегодня удовольствие это отравлялось воспоминанием о советах Матрены Филимоновны
и о том, что в доме
так неблагополучно.
Девочка знала, что между отцом
и матерью была ссора,
и что мать не могла быть весела,
и что отец должен знать это,
и что он притворяется, спрашивая об этом
так легко.
И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это
и также покраснел.
— Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, — сказал он, всё-таки удерживая ее
и гладя ее нежную ручку.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это
так остаться», сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную
и отворил другую дверь в спальню жены.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские
и свои вещи, которые она увезет к матери, —
и опять не могла на это решиться; но
и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может
так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Она чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя, она всё-таки отбирала вещи
и притворялась, что уедет.
— Долли!—сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи
и хотел иметь жалкий
и покорный вид, но он всё-таки сиял свежестью
и здоровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью
и здоровьем фигуру. «Да, он счастлив
и доволен! — подумала она, — а я?…
И эта доброта противная, за которую все
так любят его
и хвалят; я ненавижу эту его доброту», подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он
и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять
такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
Если
и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не случилось, — на другой день, на третий, опять точно
так же все радовались при встрече с ним.
—
Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты не побрезгал найти меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки
и целуя своего приятеля. — Давно ли?
Степан Аркадьич был на «ты» почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами
и с генерал-адъютантами,
так что очень многие из бывших с ним на «ты» находились на двух крайних пунктах общественной лестницы
и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.
Точно
так же
и Левин в душе презирал
и городской образ жизни своего приятеля
и его службу, которую считал пустяками,
и смеялся над этим.
—
Так сейчас
и скажи два слова, а беседовать за обедом.
— Нет, вы уж
так сделайте, как я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание,
и, кратко объяснив, как он понимает дело, отодвинул бумаги
и сказал: —
Так и сделайте, пожалуйста,
так, Захар Никитич.
— Чего ты не понимаешь? —
так же весело улыбаясь
и доставая папироску, сказал Облонский. Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.
— Может быть,
и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие
и горжусь, что у меня друг
такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще,
и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да
такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь
и ты к нам. Да,
так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты
так давно не был.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. —
Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду,
и вместе куда-нибудь обедать.
Сам Левин не помнил своей матери,
и единственная сестра его была старше его,
так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного
и честного семейства, которой он был лишен смертью отца
и матери.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски
и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой,
так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого
и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно,
и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен,
и поэтому ему казалось, что Кити была
такое совершенство во всех отношениях,
такое существо превыше всего земного, а он
такое земное низменное существо, что не могло быть
и мысли о том, чтобы другие
и она сама признали его достойным ее.
Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить
такого некрасивого, каким он считал себя, человека
и, главное,
такого простого, ничем не выдающегося человека.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе,
так как сам он мог любить только красивых, таинственных
и особенных женщин.
— Вот это всегда
так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда
так. Может быть, это
и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы
и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Место, где она была, показалось ему недоступною святыней,
и была минута, что он чуть не ушел:
так страшно ему стало.
Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности
и доброты, небольшой белокурой головки,
так свободно поставленной на статных девичьих плечах.
— Вы всё, кажется, делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. — Мне
так хочется посмотреть, как вы катаетесь. Надевайте же коньки,
и давайте кататься вместе.
— Давно не бывали у нас, сударь, — говорил катальщик, поддерживая ногу
и навинчивая каблук. — После вас никого из господ мастеров нету. Хорошо ли
так будет? — говорил он, натягивая ремень.
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, —
и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь
и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало
так говорили?
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго, глаза смотрели
так же правдиво
и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон.
И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon
и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «
И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним,
и он
такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
Кланяясь направо
и налево нашедшимся
и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой,
и что-то
такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах
и завитушках Француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта Француженка искренно засмеялась.
—
Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж
и весь план изменить? А?
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в
такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться,
и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки мне дико,
так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться
и для этого едим устрицы….
Левин вздохнул. Он вспомнил о брате Николае,
и ему стало совестно
и больно,
и он нахмурился; но Облонский заговорил о
таком предмете, который тотчас же отвлек его.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не хочу говорить,
и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. —
Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
—
Так мне иногда кажется. Ведь это будет ужасно
и для меня
и для нее.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он
так знал это чувство Левина, знал, что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее,
и эти девушки имеют все человеческие слабости,
и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей
и превыше всего человеческого.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою,
и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а
так вышло.
И она — на твоей стороне.
— Ах, всё-таки, — сказал Левин, — всё-таки, «с отвращением читая жизнь мою, я трепещу
и проклинаю,
и горько жалуюсь…» Да.
— Одно утешение, как в этой молитве, которую я всегда любил, что не по заслугам прости меня, а по милосердию.
Так и она только простить может.
— Что
такое Вронский? — сказал Левин,
и лицо его из того детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое
и неприятное.