Неточные совпадения
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я
и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности,
и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того,
о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
— Знаю: коли не
о свадьбе, так известно
о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить,
и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит
о тебе! Сижу, да
и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот
и принесла. Кушай, моя дочка милая!
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только
о том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких
и стройных ног.
— Жюли, это сказал не Карасен, —
и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да
и то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов.
О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Бюст очень хорош, — сказал Сторешников, ободрявшийся выгодными отзывами
о предмете его вкуса,
и уже замысливший, что может говорить комплименты Жюли, чего до сих пор не смел: — ее бюст очарователен, хотя, конечно, хвалить бюст другой женщины здесь — святотатство.
—
И вдруг она заплакала: — мой бюст! мой бюст! моя чистота!
о, боже, затем ли я родилась?
Он справился
о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал, что очень рад,
и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «
и молодостью также»; он совершенно с этим согласен,
и думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
Особенно это: «с супругой!» — Тот круг, сплетни
о котором спускались до Марьи Алексевны, возвышался лишь до действительно статского слоя общества, а сплетни об настоящих аристократах уже замирали в пространстве на половине пути до Марьи Алексевны; потому она так
и поняла в полном законном смысле имена «муж
и жена», которые давали друг другу Серж
и Жюли по парижскому обычаю.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как
и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, —
и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей
о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом
о предложении кататься.
— Серж, он уже звал эту женщину
и ее дочь кататься нынче вечером. Расскажи ей
о вчерашнем ужине.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене
и, вероятно, мы не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор
о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он говорит
о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
— Хорошо — с; ну, а вот это вы назовете сплетнями. — Он стал рассказывать историю ужина. Марья Алексевна не дала ему докончить: как только произнес он первое слово
о пари, она вскочила
и с бешенством закричала, совершенно забывши важность гостей...
— Мсье Сторешни́к, — начала она холодным, медленным тоном: — вам известно мое мнение
о деле, по которому мы видимся теперь
и которое, стало быть, мне не нужно вновь характеризовать.
Я видела ту молодую особу,
о которой был вчера разговор, слышала
о вашем нынешнем визите к ним, следовательно, знаю все,
и очень рада, что это избавляет меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас
о чем — либо.
И тем же длинным, длинным манером официального изложения она сказала, что может послать Жану письмо, в котором скажет, что после вчерашней вспышки передумала, хочет участвовать в ужине, но что нынешний вечер у нее уже занят, что поэтому она просит Жана уговорить Сторешникова отложить ужин —
о времени его она после условится с Жаном.
Он согласен,
и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем,
и все тянет,
и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю,
и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы не будете напоминать
о нем каким бы то ни было словом
о молодой особе,
о которой»
и т. д.
Он редко играл роль в домашней жизни. Но Марья Алексевна была строгая хранительница добрых преданий,
и в таком парадном случае, как объявление дочери
о предложении, она назначила мужу ту почетную роль, какая по праву принадлежит главе семейства
и владыке. Павел Константиныч
и Марья Алексевна уселись на диване, как на торжественнейшем месте,
и послали Матрену просить барышню пожаловать к ним.
— Вы сами задерживаете меня. Я хотела сказать, что даже она, — понимаете ли, даже она! — умела понять
и оценить мои чувства, даже она, узнавши от матери
о вашем предложении, прислала своего отца сказать мне, что не восстанет против моей воли
и не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
Марья Алексевна решительно не знала, что
и думать
о Верочке.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями
о Верочке, как
о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть,
и это!), то действительно уже будет полной госпожей
и над мужем,
и над его матерью,
и над домом, — что ж остается?
О, это хитрая штука! —
и точно: недели через две Анна Петровна зашла сама, под предлогом посмотреть новую отделку новой квартиры, была холодна, язвительно любезна...
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать
о сестрице; он останавливал Федю от болтовни
о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела;
и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был такой студент, у которого голова набита книгами, — какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексевны, —
и анатомическими препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором, а Лопухов рассчитывал на это. Но так как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею
о Верочке, Лопухов не слишком-то хорошо узнал ее, следовательно
и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо узнать Лопухова.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает
и не холодает. Как
и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах
о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит
о девушках,
о том, что красавиц любят глупые
и —
и — что такое «
и» — нашла что такое «
и» —
и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
Лопухов наблюдал Верочку
и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия
о ней, как
о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да, к стыду Верочки, надобно сказать, что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания,
и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли
о себе,
о своем милом,
о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми,
и что надобно помогать этому скорее прийти.
Верочка долго не выходила, — вышла; она
и учитель обменялись поклонами, будто ничего между ними не было, а Марья Алексевна все еще продолжала беседовать
о Феде.
Она слышала слова «моя невеста», — «ваша невеста» — «я ee очень люблю» — «она красавица», —
и успокоилась насчет волокитства со стороны учителя;
и вторую кадриль уже могла вполне отдать хлопотам
о закуске вроде ужина.
Учитель
и прежде понравился Марье Алексевне тем, что не пьет чаю; по всему было видно, что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но что говорил, то говорил хорошо — особенно
о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
По-видимому, частный смысл ее слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее же мнению
о Дмитрии Сергеиче (не
о Лопухове, а
о Дмитрии Сергеиче), как об алчном пройдохе: с какой стати корыстолюбец будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по — настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного
и, следовательно, вредного.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении
о нем, как
о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен,
и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
О, разумеется, не оставляла, потому что, хотя Дмитрий Сергеич
и очень хороший молодой человек, но все же недаром говорится пословица: не клади плохо, не вводи вора в грех.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит
и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет,
и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а сам думает
о невестином приданом, — глаза у него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
Федя пошел
и сказал, что маменька просит вот
о чем.
Спичка холодна, стена коробочки,
о которую трется она, — холодна, дрова — холодны, но от них огонь, который готовит теплую пищу человеку
и греет его самого.
— Хорошо, Дмитрий Сергеич; люди — эгоисты, так ведь? Вот вы говорили
о себе, —
и я хочу поговорить
о себе.
— Так
и следует; каждый думает всего больше
о себе.
— Если вы поступили хладнокровно, рассудительно обдумав, то надобно будет сказать, что вы поступили обдуманно
и, вероятно, не будете жалеть
о том.
— Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить
о нем, как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы поступили так, как следовало вам поступить; если вы так сделали, значит, такова была ваша личность, что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах, они скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам
и не было другого выбора.
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос
о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю
и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
Мое намерение выставлять дело, как оно было, а не так, как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне
и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими
о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями
о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите
и какие сочинения писал Людовик XIV.
Ошибаться может каждый, ошибки могут быть нелепы, если человек судит
о вещах, чуждых его понятиям; но было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны, что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на этих вздорах: нет, никакие фантазии
о богатой невесте
и благочестии Филиппа Эгалите ни на минуту не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках
и словах Лопухова было заметно для нее хотя что-нибудь подозрительное.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал
о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт
и вопиять
о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что
и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему
и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж
о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Если Марья Алексевна могла повторить с удовольствием от своего лица его внушения Верочке по вопросу
о предложении Сторешникова, то
и он мог бы с удовольствием подписать «правда» под ее пьяною исповедью Верочке.
Он
и она понимали факты одинаково
и толковали
о них.
Конечно,
и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я
и не запрещаю хлопотать
о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде
и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они
и воспользуются ею».
Но до этого он не договаривался с Марьею Алексевною,
и даже не по осторожности, хотя был осторожен, а просто по тому же внушению здравого смысла
и приличия, по которому не говорил с нею на латинском языке
и не утруждал ее слуха очень интересными для него самого рассуждениями
о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка
и деликатности, чтобы не мучить человека декламациями, непонятными для этого человека.
Разумеется, главным содержанием разговоров Верочки с Лопуховым было не то, какой образ мыслей надобно считать справедливым, но вообще они говорили между собою довольно мало,
и длинные разговоры у них, бывавшие редко, шли только
о предметах посторонних, вроде образа мыслей
и тому подобных сюжетов.