Неточные совпадения
—
Знаю: коли не
о свадьбе, так известно
о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого
знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне
знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже
знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я
узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей
о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом
о предложении кататься.
— Друг мой, милое мое дитя!
о, не дай тебе бог никогда
узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим губам чистые губы. Умри, но не давай поцелуя без любви!
Я видела ту молодую особу,
о которой был вчера разговор, слышала
о вашем нынешнем визите к ним, следовательно,
знаю все, и очень рада, что это избавляет меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас
о чем — либо.
— Maman, так нынче принято, что прежде
узнают о согласии девушки, потом уже говорят родственникам.
— Вы сами задерживаете меня. Я хотела сказать, что даже она, — понимаете ли, даже она! — умела понять и оценить мои чувства, даже она,
узнавши от матери
о вашем предложении, прислала своего отца сказать мне, что не восстанет против моей воли и не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
Марья Алексевна решительно не
знала, что и думать
о Верочке.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями
о Верочке, как
о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее
знает, что у ней на уме, может быть, и это!), то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
И учитель
узнал от Феди все, что требовалось
узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни
о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был такой студент, у которого голова набита книгами, — какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором, а Лопухов рассчитывал на это. Но так как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею
о Верочке, Лопухов не слишком-то хорошо
узнал ее, следовательно и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо
узнать Лопухова.
— Мы все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все говорил
о себе. Теперь я хочу быть любезным, — говорить
о вас! Вера Павловна.
Знаете, я был
о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
Если бы, например, он стал объяснять, что такое «выгода»,
о которой он толкует с Верочкою, быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне, а в разговоре с Верочкою также не было такого объяснения, потому что Верочка
знала, каков смысл этого слова в тех книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал
о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее
знаю я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях. Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
В последнее время Лопухову некогда было видеться с своими академическими знакомыми. Кирсанов, продолжавший видеться с ними, на вопросы
о Лопухове отвечал, что у него, между прочим, вот какая забота, и один из их общих приятелей, как мы
знаем, дал ему адрес дамы, к которой теперь отправлялся Лопухов.
Вы, профессор N (она назвала фамилию знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший с ним
о вашем деле,
знаете друг друга за людей достаточно чистых, чтобы вам можно было говорить между собою
о дружбе одного из вас с молодою девушкою, не компрометируя эту девушку во мнении других двух.
— Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас.
О, если бы я не
знал, что вы правы! Да, как это было бы хорошо, если б вы не были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама
знаю: не имеете права ни
о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права ни
о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь
о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
— Я не
знаю, Верочка, что мне и думать
о тебе. Да ты меня и прежде удивляла.
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первую женщину, которая не была глупа и не была плутовка; вам простительно было смутиться, остановиться в раздумье, не
знать, как думать
о ней, как обращаться с нею.
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первого благородного человека, который не был простодушным, жалким ребенком,
знал жизнь не хуже вас, судил
о ней не менее верно, чем вы, умел делать дело не менее основательно, чем вы: вам простительно было ошибиться и принять его за такого же пройдоху, как вы.
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем в том виде, как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою
о том, как странно живут молодые, — будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не
знаю кто.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы
знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли
о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
— Теперь надобно мне рассказать вам самую трудную вещь изо всего,
о чем придется нам когда-нибудь говорить, и не
знаю, сумею ли рассказать ее хорошенько.
Вера Павловна
знала, что, при нынешних понятиях и обстоятельствах, эти истории неизбежны, что не может всегда предохранить от них никакая заботливость других
о девушках, никакая осторожность самих девушек.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда
знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и не
о чем будет плакать».
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не было, и
зная, что предмету его гнева уж немало лет, он воскликнул: «да что вы
о нем говорите? я приведу вам слова, сказанные мне на днях одним порядочным человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет человек может сохранять честный образ мыслей».
— Нет, Настасья Борисовна, вы не имеете права так говорить
о себе. Мы
знаем вас год; да и прежде вас
знали многие из нашего общества.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда
знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать
о них и не люблю говорить
о них, — это тяжело.
— Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать, какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь
знал, как я ему обязана, а кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только
о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам
знать, почему я бросаю мастерскую.
Зачем это нужно
знать ей, она не сказывала, и Лопухов не почел себя вправе прямо говорить ей
о близости кризиса, не видя в ее вопросах ничего, кроме обыкновенной привязанности к жизни.
Но — читатель уже
знает вперед смысл этого «но», как и всегда будет вперед
знать,
о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то любил.
«А не
знаете ли вы чего-нибудь поподробнее
о жизни самой г-жи Бичер-Стоу, роман которой мы все
знаем по вашим рассказам?», — говорит одна из взрослых собеседниц; нет, Кирсанов теперь не
знает, но
узнает, это ему самому любопытно, а теперь он может пока рассказать кое-что
о Говарде, который был почти такой же человек, как г-жа Бичер-Стоу.
Если бы кто посторонний пришел посоветоваться с Кирсановым
о таком положении, в каком Кирсанов увидел себя, когда очнулся, и если бы Кирсанов был совершенно чужд всем лицам, которых касается дело, он сказал бы пришедшему советоваться: «поправлять дело бегством — поздно, не
знаю, как оно разыграется, но для вас, бежать или оставаться — одинаково опасно, а для тех,
о спокойствии которых вы заботитесь ваше бегство едва ли не опаснее, чем то, чтобы вы оставались».
Через это я отнимаю у себя некоторую приятность, делаю себе некоторую неприятность, но зато обеспечиваю себе здоровье, то есть возможность долго и много пить такое вино,
о котором я наверное
знаю, что оно не отравлено.
О, как жаль, что немногие, очень немногие мужья могут
знать это чувство!
Впрочем, Александр, я не понимаю,
о чем ты говоришь; и ты точно так же не
знаешь,
о чем я говорю; мы не понимаем друг друга, — правда?
— Нет, я ничего не понимаю, Александр. Я не
знаю,
о чем ты толкуешь. Тебе угодно видеть какой-то удивительный смысл в простой просьбе твоего приятеля, чтобы ты не забывал его, потому что ему приятно видеть тебя у себя. Я не понимаю, отчего тут приходить в азарт.
— Друг мой, ты говоришь совершенную правду
о том, что честно и бесчестно. Но только я не
знаю, к чему ты говоришь ее, и не понимаю, какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил ни
о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни было, ни
о чем подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего приятеля, не забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
— Я на твоем месте, Александр, говорил бы то же, что ты; я, как ты, говорю только для примера, что у тебя есть какое-нибудь место в этом вопросе; я
знаю, что он никого из нас не касается, мы говорим только, как ученые,
о любопытных сторонах общих научных воззрений, кажущихся нам справедливыми; по этим воззрениям, каждый судит
о всяком деле с своей точки зрения, определяющейся его личными отношениями к делу, я только в этом смысле говорю, что на твоем месте стал бы говорить точно так же, как ты.
— Не в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но
о чем я думаю, то мне
знать. А ты делай, и только.
Только убивать что-нибудь можно этим средством, как ты и делал над собою, а делать живое — нельзя, — Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова: «но
о чем я думаю, то мне
знать».
— Разумеется, она и сама не
знала, слушает она, или не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни было, слушает или не слушает, но что-то слышит, только не до того ей, чтобы понимать, что это ей слышно; однако же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет
о чем-то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь, не письмом, и хоть долго ничего не могла понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и понимать.
И
знали мы, что наш знакомый Рахметов проживает в год рублей 400; для студента это было тогда очень немало, но для помещика из Рахметовых уже слишком мало; потому каждый из нас, мало заботившихся
о подобных справках, положил про себя без справок, что наш Рахметов из какой-нибудь захиревшей и обеспоместившейся ветви Рахметовых, сын какого-нибудь советника казенной палаты, оставившего детям небольшой капиталец.
И действительно, он не навязывал: никак нельзя было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли понять,
о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух — трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы
знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.
Тогда-то
узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты,
узнал большую часть из того
о его личных отношениях, что я рассказал,
узнал множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел.
о нем, как
о человеке, совершенно черством для личных чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Проницательный читатель, может быть, догадывается из этого, что я
знаю о Рахметове больше, чем говорю.
Читательница и простой читатель, не толкующие
о художественности, они
знают это, а попробуй — ко угадать ты, мудрец.
В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее думалось: «я не
знаю, что это? что же мне думать?»
О, Рахметов, при всей видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий мастер вести дело! Он был великий психолог, он
знал и умел выполнять законы постепенного подготовления.
— Теперь, как я вижу, уже достаточно. Пора. Уже двенадцать часов, а я еще хочу изложить вам свои мысли об этом деле, потому что считаю полезным для вас
узнать мое мнение
о нем. Вы согласны?
— И я не такое чудо заботливости
о других, что вспомнил за вас
о вашем аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько, что другому было бы заглаза довольно на полтора обеда, но вы
знаете, как я ем — за двоих мужиков.