Неточные совпадения
Нет, Дунечка, все вижу и
знаю,
о чем ты со мной много — то говорить собираешься;
знаю и то,
о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и
о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит.
Он очень хорошо
знал, он отлично хорошо
знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и
о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
— А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, чрез нашу контору вам перевод-с, — начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. — В случае если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублей вам вручить-с, так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру
о том уведомление получили. Изволите знать-с?
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним
о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы я про тебя столько
узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не
знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было
узнать,
о чем он говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Он не
знал, да и не думал
о том, куда идти; он
знал одно: «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить».
Полицейские были довольны, что
узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло
о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
И он быстро вышел из комнаты, поскорей протесняясь через толпу на лестницу; но в толпе вдруг столкнулся с Никодимом Фомичом, узнавшим
о несчастии и пожелавшим распорядиться лично. Со времени сцены в конторе они не видались, но Никодим Фомич мигом
узнал его.
—
О боже мой, я не
знаю, — проговорила бедная Пульхерия Александровна.
Отвечая на них, он проговорил три четверти часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать все главнейшие и необходимейшие факты, какие только
знал из последнего года жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом
о болезни его.
— А
знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив
о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не
знаю, кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать
о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если бы вы
знали, что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм!
О каком-то покойнике и
о какой-то девице он действительно мне что-то говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова… А впрочем, и я сам вчера…
— Ах, друг мой, да я не
знала,
о чем уж и заговорить, — вырвалось у Пульхерии Александровны.
Ему тотчас же представилось, что мать и сестра
знают уже вскользь, по письму Лужина,
о некоторой девице «отъявленного» поведения.
— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему
о тебе, в разное время… И вчера говорил. Идем!.. Так ты
знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах да… Софья Ивановна…
—
О, на самой простейшей-с! — и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт
знает для чего.
— Что-о? Поджидал! Да ты разве
знал, что и он тамзакладывал? — крикнул Разумихин.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда
узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина
о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— Вы написали, — резко проговорил Раскольников, не оборачиваясь к Лужину, — что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, как это действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда не видал). Вы написали это, чтобы поссорить меня с родными, и для того прибавили, в гнусных выражениях,
о поведении девушки, которой вы не
знаете. Все это сплетня и низость.
Тут Разумихин принялся развивать свой проект и много толковал
о том, как почти все наши книгопродавцы и издатели мало
знают толку в своем товаре, а потому обыкновенно и плохие издатели, между тем как порядочные издания вообще окупаются и дают процент, иногда значительный.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам
знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я
знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели,
о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали
о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь
знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он
знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «
О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может…
О господи!»
Мне надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже
знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза
о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с!
А насчет этих здешних обязанностей, допросов и всей этой формалистики… вот вы, батюшка, сейчас упомянуть изволили сами
о допросах-с… так,
знаете, действительно, батюшка Родион Романович, эти допросы иной раз самого допросчика больше, чем допрашиваемого, с толку сбивают…
Ах да, кстати, одно словцо другое зовет, одна мысль другую вызывает, — вот вы
о форме тоже давеча изволили упомянуть, насчет,
знаете, допросика-то-с…
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия
о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть,
знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
И, стало быть, Порфирий только теперь, только сейчас
узнал о квартире, а до сих пор и не
знал.
А потому и подписка, по моему личному взгляду, должна произойти так, чтобы несчастная вдова, так сказать, и не
знала о деньгах, а
знали бы, например, только вы.
— Нет, нет; никогда и нигде! — вскрикнула Соня, — за тобой пойду, всюду пойду!
О господи!.. Ох, я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не
знала! Зачем ты прежде не приходил?
О господи!
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (
О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил.
О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все
знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
— Милостивый государь, милостивый государь, вы ничего не
знаете! — кричала Катерина Ивановна, — мы на Невский пойдем, — Соня, Соня! да где ж она? Тоже плачет! Да что с вами со всеми!.. Коля, Леня, куда вы? — вскрикнула она вдруг в испуге, —
о, глупые дети! Коля, Леня, да куда ж они!..
Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!..
знаешь, твой отец… еще женихом певал…
О, дни!.. Вот бы, вот бы нам спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
— Мне кажется, вы пришли ко мне раньше, чем
узнали о том, что я способен иметь то, что вы называете собственным мнением, — заметил Раскольников.
— Ну вот! — с отвращением отпарировал Свидригайлов, — сделайте одолжение, не говорите об этом, — прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. — Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят
о ней.
Знаете ли, что я мистик отчасти?
— А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее
знал, что это так будет. Вы же толкуете мне
о разврате и об эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист! Все это, конечно, так и должно быть, и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
Нечего подробничать
о том, как выкупила меня тогда Марфа Петровна;
знаете ли, до какой степени одурманения может иногда полюбить женщина?
Знаете: у Марфы Петровны в деревне меня до смерти измучили воспоминания
о всех этих таинственных местах и местечках, в которых кто
знает, тот много может найти.
Я тотчас мое место наметил, подсел к матери и начинаю
о том, что я тоже приезжий, что какие всё тут невежи, что они не умеют отличать истинных достоинств и питать достодолжного уважения; дал
знать, что у меня денег много; пригласил довезти в своей карете; довез домой, познакомился (в какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали).
Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не иначе как за честь;
узнаю, что у них ни кола ни двора, а приехали хлопотать
о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги;
узнаю, что они ошибкой поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
— Я эту теорию его
знаю. Я читала его статью в журнале
о людях, которым все разрешается… Мне приносил Разумихин…
— Нельзя же было кричать на все комнаты
о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам.
Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
(Эта женщина никогда не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо было что-нибудь
узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами
о Париже и
о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку и до третьей линии Васильевского острова.)
О, я
знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете, стоял над Невой!
Он глубоко задумался
о том: «каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам
знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не иначе!»
Напротив, у ней у самой оказалась целая история
о внезапном отъезде сына; она со слезами рассказывала, как он приходил к ней прощаться; давала при этом
знать намеками, что только ей одной известны многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться.
Узнав в подробности
о болезненном настроении матери, он стал очень мрачен.
Раскольников долго не
знал о смерти матери, хотя корреспонденция с Петербургом установилась еще с самого начала водворения его в Сибири.