Неточные совпадения
Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили
даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли
и не поймали.
Я хватаюсь за слово «знаю»
и говорю: ты этого не знаешь, потому что этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь
даже того, что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику
и дольше обыкновенного стояла у него,
и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!»,
даже подозвала к шкапчику Матрену
и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь
и ты много потрудилась»,
и после не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
Едва Верочка разделась
и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет
и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу —
и опять забылась,
и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она
даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться
и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка
и лежала целая груда сухарей.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть
и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой
и когда в нем много сахару
и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который
даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как этот».
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею,
даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно.
И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь
даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
Он опять похлопал глазами. Она уже обернулась к нотам
и продолжала «Тройку». Жаль, что не было знатоков: любопытно было послушать: верно, не часто им случалось слушать пение с таким чувством;
даже уж слишком много было чувства, не артистично.
И все объясняется, все доказывается,
даже то, что письмо будет получено Жаном еще во — время.
Марья Алексевна, конечно, уже не претендовала на отказ Верочки от катанья, когда увидела, что Мишка — дурак вовсе не такой дурак, а чуть было
даже не поддел ее. Верочка была оставлена в покое
и на другое утро без всякой помехи отправилась в Гостиный двор.
Даже в истории народов: этими случаями наполнены томы Юма
и Гиббона, Ранке
и Тьерри; люди толкаются, толкаются в одну сторону только потому, что не слышат слова: «а попробуйте — ко, братцы, толкнуться в другую», — услышат
и начнут поворачиваться направо кругом,
и пошли толкаться в другую сторону.
— Вы не можете отгадать, — я вам скажу. Это очень просто
и натурально; если бы в вас была искра благородного чувства, вы отгадали бы. Ваша любовница, — в прежнем разговоре Анна Петровна лавировала, теперь уж нечего было лавировать: у неприятеля отнято средство победить ее, — ваша любовница, — не возражайте, Михаил Иваныч, вы сами повсюду разглашали, что она ваша любовница, — это существо низкого происхождения, низкого воспитания, низкого поведения, —
даже это презренное существо…
— Я
и не употребляла б их, если бы полагала, что она будет вашею женою. Но я
и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого не будет
и почему не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, —
даже она пристыдила вас,
даже она поняла все неприличие вашего намерения…
— Вы сами задерживаете меня. Я хотела сказать, что
даже она, — понимаете ли,
даже она! — умела понять
и оценить мои чувства,
даже она, узнавши от матери о вашем предложении, прислала своего отца сказать мне, что не восстанет против моей воли
и не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это
даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть,
и это!), то действительно уже будет полной госпожей
и над мужем,
и над его матерью,
и над домом, — что ж остается?
И она посмотрела на вошедшего учителя. Студент был уже не юноша, человек среднего роста или несколько повыше среднего, с темными каштановыми волосами, с правильными,
даже красивыми чертами лица, с гордым
и смелым видом — «не дурен
и, должно быть, добр, только слишком серьезен».
Да
и находился-то он в нем недолго, — года три,
даже меньше.
Отец его, рязанский мещанин, жил, по мещанскому званию, достаточно, то есть его семейство имело щи с мясом не по одним воскресеньям,
и даже пило чай каждый день.
И вот они, для пользы любимой науки, — они ужасные охотники бранить медицину, только посвящают все свои силы ее пользе, — они отказываются от богатства,
даже от довольства,
и сидят в гошпиталях, делая, видите ли, интересные для науки наблюдения, режут лягушек, вскрывают сотни трупов ежегодно
и при первой возможности обзаводятся химическими лабораториями.
А жених, сообразно своему мундиру
и дому, почел нужным не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, как почувствовал, что учитель — не то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а
даже хуже: смотрит ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
Верочка взяла первые ноты, какие попались,
даже не посмотрев, что это такое, раскрыла тетрадь опять, где попалось,
и стала играть машинально, — все равно, что бы ни сыграть, лишь бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась со смыслом, что-то из какой-то порядочной оперы,
и скоро игра девушки одушевилась. Кончив, она хотела встать.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни,
и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего,
и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала
даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить
и почему надобно жить обманом
и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет,
и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем,
и добрым,
и деликатным,
и мягким, — а она говорит все-таки: «
и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Учитель
и прежде понравился Марье Алексевне тем, что не пьет чаю; по всему было видно, что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель
даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему душою
и телом, Иван Иваныч знает по себе, что преданности душою
и телом нельзя ждать ни от кого, а тем больше знает, что в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену
и тем
даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит, что Иванов предан ему, то есть
и не верит ему, а благоволит к нему за это,
и хоть не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть
и не верит.
Прочтите — ко «Историю кампании 1815 г.» Шарраса —
даже умилительно то усердие
и искусство, с каким он тащил тут себя за нос!
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла
даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен,
и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Но нет, Марья Алексевна не удовлетворилась надзором, а устроила
даже пробу, будто учила «логику», которую
и я учил наизусть, говорящую: «наблюдение явлений, каковые происходят сами собою, должно быть поверяемо опытами, производимыми по обдуманному плану, для глубочайшего проникновения в тайны таковых отношений», —
и устроила она эту пробу так, будто читала Саксона Грамматика, рассказывающего, как испытывали Гамлета в лесу девицею.
Вот именно этот подслушанный разговор
и привел Марью Алексевну к убеждению, что беседы с Дмитрием Сергеичем не только не опасны для Верочки, — это она
и прежде думала, — а
даже принесут ей пользу, помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли
и поскорее покончила венчаньем дело с Михаилом Иванычем.
Я понимаю, как сильно компрометируется Лопухов в глазах просвещенной публики сочувствием Марьи Алексевны к его образу мыслей. Но я не хочу давать потачки никому
и не прячу этого обстоятельства, столь вредного для репутации Лопухова, хоть
и доказал, что мог утаить такую дурную сторону отношений Лопухова в семействе Розальских; я делаю
даже больше: я сам принимаюсь объяснять, что он именно заслуживал благосклонность Марьи Алексевны.
Но до этого он не договаривался с Марьею Алексевною,
и даже не по осторожности, хотя был осторожен, а просто по тому же внушению здравого смысла
и приличия, по которому не говорил с нею на латинском языке
и не утруждал ее слуха очень интересными для него самого рассуждениями о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка
и деликатности, чтобы не мучить человека декламациями, непонятными для этого человека.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах,
и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты
и раздумья о том, когда
и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело идет об избавлении человека от дурного положения, то нимало не относится к делу, красиво ли лицо у этого человека, хотя бы он
даже был
и молодая девушка, а о влюбленности или невлюбленности тут нет
и речи.
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл с нею в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом дал отыграться,
даже проиграл 35 копеек, — это в первый раз снабдил он ее торжеством
и, уходя, оставил ее очень довольною, — не деньгами, а собственно торжеством: есть чисто идеальные радости у самых погрязших в материализме сердец, чем
и доказывается, что материалистическое объяснение жизни неудовлетворительно.
При ее положении в обществе, при довольно важных должностных связях ее мужа, очень вероятно,
даже несомненно, что если бы она уж непременно захотела, чтобы Верочка жила у нее, то Марья Алексевна не могла бы ни вырвать Верочку из ее рук, ни сделать серьезных неприятностей ни ей, ни ее мужу, который был бы официальным ответчиком по процессу
и за которого она боялась.
— А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты
и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще,
даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так
и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, —
и будем жить.
В Медицинской академии есть много людей всяких сортов, есть, между прочим,
и семинаристы: они имеют знакомства в Духовной академии, — через них были в ней знакомства
и у Лопухова. Один из знакомых ему студентов Духовной академии, — не близкий, но хороший знакомый, — кончил курс год тому назад
и был священником в каком-то здании с бесконечными коридорами на Васильевском острове. Вот к нему-то
и отправился Лопухов,
и по экстренности случая
и позднему времени,
даже на извозчике.
В половине службы пришла Наталья Андреевна, или Наташа, как звал ее Алексей Петрович; по окончании свадьбы попросила молодых зайти к ней; у ней был приготовлен маленький завтрак: зашли, посмеялись,
даже протанцовали две кадрили в две пары,
даже вальсировали; Алексей Петрович, не умевший танцовать, играл им на скрипке, часа полтора пролетели легко
и незаметно. Свадьба была веселая.
Самый патетический состоял в том, чтобы торжественно провозгласить устами своими
и Павла Константиныча родительское проклятие ослушной дочери
и ему, разбойнику, с объяснением, что оно сильно, —
даже земля, как известно, не принимает праха проклятых родителями.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди,
и начал говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его,
и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее, как вы сами знаете, стало быть,
и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как хотите: коли лишние деньги есть, то
даже советую попробовать; да что,
и огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы
и сами видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да
и свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно вам, Марья Алексевна
и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для вас!
Ночью
даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном
и видит: по улице едет карета, самая отличная,
и останавливается эта карета,
и выходит из кареты пышная дама,
и мужчина с дамой,
и входят они к ней в комнату,
и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает!
и дама эта — Верочка.
Вдвоем они получили уже рублей 80 в месяц; на эти деньги нельзя жить иначе, как очень небогато, но все-таки испытать им нужды не досталось, средства их понемногу увеличивались,
и они рассчитывали, что месяца еще через четыре или
даже скорее они могут уже обзавестись своим хозяйством (оно так
и было потом).
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем в том виде, как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик
и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою о том, как странно живут молодые, — будто вовсе
и не молодые, —
даже не муж
и жена, а так, точно не знаю кто.
Жюли
и Верочка опять покричали, опять посолидничали, при прощанье стали вовсе солидны,
и Жюли вздумала спросить, — прежде не случилось вздумать, — зачем Верочка заводит мастерскую? ведь если она думает о деньгах, то гораздо легче ей сделаться актрисою,
даже певицею: у нее такой сильный голос; по этому случаю опять уселись.
В азарт она не приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых
и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье,
и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей
и гор, на берегу озера, будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
«Как у меня доставало силы жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать в этом подвале?
И не только жила,
даже осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала Вера Павловна, возвращаясь домой,
и чувствовала себя отдыхающей после удушья.
Дамы по временам
и вслушивались в эти учености, говорившиеся так просто, будто
и не учености,
и вмешивались в них своими вопросами, а больше — больше, разумеется, не слушали,
даже обрызгали водою Лопухова
и Алексея Петровича, когда они уже очень восхитились великою важностью минерального удобрения; но Алексей Петрович
и Лопухов толковали о своих ученостях непоколебимо.
Кирсанов плохо помогал им, был больше,
даже вовсе на стороне дам,
и они втроем играли, пели, хохотали до глубокой ночи, когда, уставши, развели, наконец,
и непоколебимых ревнителей серьезного разговора.
Основания были просты, вначале
даже так просты, что нечего о них
и говорить.
Это потому, что у меня нет большого пристрастия к деньгам; ведь вы знаете, что у разных людей разные пристрастия, не у всех же только к деньгам: у иных пристрастие к балам, у других — к нарядам или картам,
и все такие люди готовы
даже разориться для своего пристрастия,
и многие разоряются,
и никто этому не дивится, что их пристрастие им дороже денег.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам
и селам
и хватает жертвы
даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата,
и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так
и не о чем будет плакать».
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен
и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские
и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! —
даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью
и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.