Неточные совпадения
Этот удовлетворительный для
всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы: в
самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, — следовательно, не застрелился. — Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, —
все признали, что фуражка та
самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Неделю гостила смирно, только
все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он
сам показывал.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна
сама ни в одном слове не уступала ему и
все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье!
Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю?
сама пью, а
сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они
все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, —
самый распространенный, но не господствующий.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а
сама, при
всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю
все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в
самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Я не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: —
сама не разношу вестей и мало их слушаю. — Это было сказано не без колкости, при
всем ее благоговении к посетителю. — Мало ли что болтают молодые люди между собою; этим нечего заниматься.
Я известна
всему Петербургу как
самая дурная женщина.
Словом, Сторешников с каждым днем
все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он
сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я
сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я
все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же
самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от
всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
Но теперь чаще и чаще стали другие случаи: порядочные люди стали встречаться между собою. Да и как же не случаться этому
все чаще и чаще, когда число порядочных людей растет с каждым новым годом? А со временем это будет
самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не будет бывать других случаев, потому что
все люди будут порядочные люди. Тогда будет очень хорошо.
— Да разве вы не женщина? Мне стоит только сказать вам
самое задушевное ваше желание — и вы согласитесь со мною. Это общее желание
всех женщин.
—
Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в
самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Вы хотели сказать: но что ж это, если не любовь? Это пусть будет
все равно. Но что это не любовь, вы
сами скажете. Кого вы больше
всех любите? — я говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
«Как это странно, — думает Верочка: — ведь я
сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?
А мне казалось, что это просто, проще
всего, что это
самое обыкновенное, без чего нельзя быть, что это верно
все так будет, что это вернее
всего!
Нет, им только жалко, а они думают, что в
самом деле так и останется, как теперь, — немного получше будет, а
все так же.
Если бы они это говорили, я бы знала, что умные и добрые люди так думают; а то ведь мне
все казалось, что это только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого в
самом деле не ждет.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а
сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него
все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Потом вдруг круто поворотила разговор на
самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые, он
сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из
всего этого не выходило ничего.
А факт был тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала, что он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с
самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка, что ты
все такой букой сидишь?
— А вот сейчас увидим, Марья Алексевна, из
самой книги. — Михаил Иваныч перевернул несколько листов. — Тут
все о сериях больше говорится, Марья Алексевна, — ученая книга.
— Они говорят правду. То, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, —
все это в общем ходе жизни совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе, и в корне
само состоит из того же стремления к пользе.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что
все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и
сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Лопухов видел вещи в тех
самых чертах, в каких представляются они
всей массе рода человеческого, кроме партизанов прекрасных идей.
Но
все это я говорю только в оправдание недосмотра Марьи Алексевны, не успевшей вовремя раскусить, что за человек Лопухов, а никак не в оправдание
самому Лопухову.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом — мать семейства хороша, отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди
всем хороши, кроме того, что
сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской, с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою и кормилицею.
— Благодарю вас. Вы прощаете, Вера Павловна, когда
сами виноваты.
Сами все перебивали.
— Конечно, не хочу! Что мне еще слушать? Ведь вы уж
все сказали; что дело почти кончено, что завтра оно решится, — видите, мой друг, ведь вы
сами еще ничего не знаете нынче. Что же слушать? До свиданья, мой друг!
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я
сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по
всему этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях. Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
«Да, а потом? Будут
все смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, — здесь и песок-то
все грязный… нет,
самого белого,
самого чистого… вот бы хорошо было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
(«Экая шельма какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, — и будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу,
все эту ель стану пить. — Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить».)
— Ах, еще спрашивает, кто сказал. Да не ты ли
сам толковал
все об этом? А в твоих книгах? в них целая половина об этом написана.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость
всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти
все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись
сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
— Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей жизни, — вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, — извольте же придумывать
сами, как будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты
сама скажи, как ты думаешь жить; наверное мне останется только сказать: моя милая! как она умно думает обо
всем!
Ты не хотел мне сказать, как мы с тобой будем жить, а
сам все рассказал!
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в
самом деле лучше
всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
Я всегда смотрю и думаю: отчего с посторонними людьми каждый так деликатен? отчего при чужих людях
все стараются казаться лучше, чем в своем семействе? — и в
самом деле, при посторонних людях бывают лучше, — отчего это?
Да, разумеется, себя:
самому жить хочется, любить хочется, — понимаешь? —
самому, для себя
все делаю.
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и
все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с
самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу.
Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь
все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но, по крайней мере,
сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
— Ах, какой ты!
Все мешаешь. Ты слушай, сиди смирно. Ведь тут, мне кажется, главное то, чтобы с
самого начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это были в
самом деле люди честные, хорошие, не легкомысленные, не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы от них не выходило пустых ссор и чтобы они умели выбирать других, — так?
— Рассказывай подробности; да, верно, ты
сама все обдумала и сумеешь приспособиться к обстоятельствам. Ты знаешь, тут важнее
всего принцип, да характер, да уменье. Подробности определяются
сами собою, по особенным условиям каждой обстановки.
С давнего времени это был первый случай, когда Лопухов не знал, что ему делать. Нудить жалко, испортишь
все веселое свиданье неловким концом. Он осторожно встал, пошел по комнате, не попадется ли книга. Книга попалась — «Chronique de L'Oeil de Boeuf» — вещь, перед которою «Фоблаз» вял; он уселся на диван в другом конце комнаты, стал читать и через четверть часа
сам заснул от скуки.
Она грязна, это правда; но всмотритесь в нее хорошенько, вы увидите, что
все элементы, из которых она состоит,
сами по себе здоровы.
Она и ласкала нас, когда мы, хоть глупенькие дети,
сами вызывались помогать ей в работе, или когда мы делали что-нибудь другое умное, или когда выдавалась ей редкая минута отдохнуть, и ее «поясницу отпускало», как она говорила, — это
все реальные радости…
Такой матери нужна дочь — кукла, потому что она
сама кукла, и
все играет с куклами в куклы.