Неточные совпадения
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел,
что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял,
что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто;
вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
— Дурак!
вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада,
что и расшевелила! правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?
Вот теперь и у отца твоего деньги есть, — я предоставила; и у меня есть, может и побольше,
чем у него, — все сама достала, на старость кусок хлеба приготовила.
— Ну,
вот и пятишься, и уличаешь себя,
что врешь.
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом заговори. —
Вот, Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только
что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами. А нам таких-то и надо.
Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
Мать замучит меня (
вот тут-то Верочка улыбнулась), но пусть будет со мною,
что будет, все равно!
— Все равно,
что вздумается. Мать дает деньги в залог, сними брошку. Или
вот, еще лучше: она дает уроки на фортепьяно. Скажем,
что у тебя есть племянница.
Верочка растеряется, увидев мать без чувств; он заведет Верочку в комнату, где ужин, —
вот уже пари и выиграно;
что дальше — как случится.
Не тем я развращена, за
что называют женщину погибшей, не тем,
что было со мною,
что я терпела, от
чего страдала, не тем я развращена,
что тело мое было предано поруганью, а тем,
что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то,
чего не хочу —
вот это разврат!
Не слушай того,
что я тебе говорила, дитя мое: я развращала тебя —
вот мученье!
Но историки и психологи говорят,
что в каждом частном факте общая причина «индивидуализируется» (по их выражению) местными, временными, племенными и личными элементами, и будто бы они-то, особенные-то элементы, и важны, — то есть,
что все ложки хотя и ложки, но каждый хлебает суп или щи тою ложкою, которая у него, именно
вот у него в руке, и
что именно
вот эту-то ложку надобно рассматривать.
— Осел! подлец! убил! зарезал!
Вот же тебе! — муж получил пощечину. —
Вот же тебе! — другая пощечина. —
Вот как тебя надобно учить, дурака! — Она схватила его за волоса и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому
что Сторешников, после длинных пауз и назиданий матери, вбежавший в комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару преподавания.
И ведь
вот уже минут пять он сидит тут и хоть на нее не смотрел, но знает,
что она ни разу не взглянула на жениха, кроме того, когда теперь
вот отвечала ему.
—
Вот оно: «ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то,
что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
—
Вот видите, как жалки женщины,
что если бы исполнилось задушевное желание каждой из них, то на свете не осталось бы ни одной женщины.
—
Вот, вы сами говорите,
что это — любовь.
А
вот он говорит,
что его невеста растолковала всем, кто ее любит,
что это именно все так будет, как мне казалось, и растолковала так понятно,
что все они стали заботиться, чтоб это поскорее так было.
—
Вот вы говорите,
что останетесь здесь доктором; а здешним докторам, слава богу, можно жить: еще не думаете о семейной жизни, или имеете девушку на примете?
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно было! Ну
вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «
вот этого человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р.,
что вы, хоть вы человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р.,
что он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно,
что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а сам думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
Федя пошел и сказал,
что маменька просит
вот о
чем.
И
что значит ученый человек: ведь
вот я то же самое стану говорить ей — не слушает, обижается: не могу на нее потрафить, потому
что не умею по — ученому говорить.
А
вот как он по — ученому-то говорит, она и слушает, и видит,
что правда, и соглашается.
Вот именно этот подслушанный разговор и привел Марью Алексевну к убеждению,
что беседы с Дмитрием Сергеичем не только не опасны для Верочки, — это она и прежде думала, — а даже принесут ей пользу, помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли и поскорее покончила венчаньем дело с Михаилом Иванычем.
Они даже и не подумали того,
что думают это; а
вот это-то и есть самое лучшее,
что они и не замечали,
что думают это.
Вот комната, — в комнате лежат девушки, разбиты параличом: «вставайте» — они встают, идут, и все они опять на поле, бегают, резвятся, — ах, как весело! с ними вместе гораздо веселее,
чем одной!
В последнее время Лопухову некогда было видеться с своими академическими знакомыми. Кирсанов, продолжавший видеться с ними, на вопросы о Лопухове отвечал,
что у него, между прочим,
вот какая забота, и один из их общих приятелей, как мы знаем, дал ему адрес дамы, к которой теперь отправлялся Лопухов.
— Нет; теперь вы слишком взволнованы, мой друг. Теперь вы не можете принимать важных решений. Через несколько времени. Скоро.
Вот подъезд. До свиданья, мой друг. Как только увижу,
что вы будете отвечать хладнокровно, я вам скажу.
Вот, как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно, и воздух зеленый; испугались:
что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку:
что ты стоишь, выбей окно! — выбили окно, и видят: я сижу у туалета и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками.
«Да и
чего тут бояться? ведь это так хорошо! Только
вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокаивал меня.
— А
вот мы с Павлом Константинычем этого выпьем, так выпьем. Эль — это все равно,
что пиво, — не больше, как пиво. Попробуйте, Марья Алексевна.
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о
чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права ни о
чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот.
Вот три правила.
Что еще?
Знаешь, когда я тебя полюбила, когда мы в первый раз разговаривали на мое рожденье? как ты стал говорить,
что женщины бедные,
что их жалко:
вот я тебя и полюбила.
—
Вот теперь я тебя прощаю, потому
что самой удалось над тобою посмеяться.
Приятели объяснят,
что вот какая предстояла карьера.
Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит: «ты, мой друг, для меня
вот от
чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть и то хорошо,
что не будет думать,
что «он для меня остался в бедности, когда без меня был бы богат».
— Так
вот о
чем я тебя прошу. Завтра, когда тебе будет удобнее, — в какое время, все равно, только скажи, — будь опять на той скамье на Конно-гвардейском бульваре. Будешь?
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: «
вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен бы был видеть, но не видел, потому
что хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому
что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
—
Вот какое и
вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю,
что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут дело? вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
— Знаешь ли
что, Александр? уж верно подарить тебе ту половину нашей работы, которая была моей долей. Бери мои бумаги, препараты, я бросаю. Выхожу из Академии,
вот и просьба. Женюсь.
—
Вот о
чем я хотел тебя просить, моя милая Верочка: нам надобно поскорее посоветоваться чтоб обоим быть спокойными.
Долго ли, коротко ли Марья Алексевна ругалась и кричала, ходя по пустым комнатам, определить она не могла, но, должно быть, долго, потому
что вот и Павел Константиныч явился из должности, — досталось и ему, идеально и материально досталось. Но как всему бывает конец, то Марья Алексевна закричала: «Матрена, подавай обедать!» Матрена увидела,
что штурм кончился, вылезла из — под кровати и подала обедать.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела,
что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах,
что она была огорчена, собственно, тем,
что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому
что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес,
что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна,
что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов,
что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием,
что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось,
что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось,
что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому
что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а
что вот Марья Алексевна будет слышать,
что Верочка живет счастливо, в
чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность
вот у меня в кармане:
вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому
что и это для нас пустяки! а
вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому
что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит,
чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
— Нашел
чему приравнять! Между братом да сестрой никакой церемонности нет, а у них как? Он встанет, пальто наденет и сидит, ждет, покуда самовар принесешь. Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие тут брат с сестрой? А ты так скажи:
вот бывает тоже,
что небогатые люди, по бедности, живут два семейства в одной квартире, —
вот этому можно приравнять.
— Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее заведенье. Вы, говорю, не рассердитесь,
что я вас спрошу: вы какой веры будете? — Обыкновенно какой, русской, говорит. — А супружник ваш? — Тоже, говорит, русской. — А секты никакой не изволите содержать? — Никакой, говорит: а вам почему так вздумалось? — Да
вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как вас назвать: вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем, говорит.
И сидели они у наших, Данилыч, часа два, и наши с ними говорят просто,
вот как я с тобою, и не кланяются им, и смеются с ними; и наш-то сидит с генералом, оба развалившись, в креслах-то, и курят, и наш курит при генерале, и развалился; да
чего? — папироска погасла, так он взял у генерала-то, да и закурил свою-то.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, —
вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к
чему же вы пригодны, на
что вы полезны?
—
Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать,
что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза,
что у меня мысли пустые, потому
что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую.
Вот какие мои мысли.