Неточные совпадения
Дуня подняла голову и увидела
перед собою крошечную
девочку, ростом лет на пять, на шесть, но со старообразным лицом, на котором резко выделялись красные пятна золотухи, а маленькие глазки смотрели как у запуганного зверька из-под белесоватых редких ресниц.
— Слушай, новенькая, — заговорила костлявая, — ты нас нечаянно накрыла, так уж и не выдавай. Никому не проговори, что здесь видала, а не то мы тебя… знаешь как! —
Девочка подняла кулачок и внушительно потрясла им
перед лицом Дуни.
Богатырь доктор посмотрел на эту группу добродушно-насмешливым взором, потом прищурил один глаз, прищелкнул языком и, скроив уморительную гримасу, крикнул толпившимся
перед его столиком
девочкам...
— Примерная отроковица! — часто говорил отец Модест, гладя по головке
девочку и подчеркивал
перед администрацией приюта рвение Сони.
Разделилась толпа воспитанниц, и голубоглазая, белокурая
девочка, смущенная и испуганная, очутилась
перед лицом нарядной барыни в огромной шляпе.
Что-то забавное было в манере
передавать слова хитрой лисы у Дорушки, и нельзя было не хохотать, слушая
девочку.
На правом клиросе в «дискантах» стоит Васса и глаз не сводит со священника… А сердечко
девочки стучит да стучит…
Перед мысленным взором Вассы всплывает снова вчерашняя картина… Горящая печь и в пламени ее извивающаяся змеею Паланина вышивка.
Павла Артемьевна вышла из залы, сердито хлопнув дверью. Теперь
перед взволнованными
девочками стояла не менее их самих взволнованная тетя Леля.
Длинноногая Нан с быстротою молнии метнулась между Вассой и Машей. Те подняли руки. Пропустили бегущую и снова опустили их
перед бросившимся следом за
девочкой Жилинским.
Бледная, трепетная, взволнованная появляется
перед ним
девочка.
Павел Семенович испуганно косится на дверь. Не ровен час, войдет еще кто-нибудь. Узнают причину… И ему не лестно. Кормит он, действительно, плохо воспитанниц… По дешевой цене скупает продукты, чтобы экономию собрать побольше, показать при расчете, как он умело, хорошо ведет дело… Местом дорожит… Семья у него… Дети… сынишка… Виноват он, правда,
перед воспитанницами. Ради собственной выгоды их не щадил… А эта
девочка, дурочка, можно сказать, а его нехотя сейчас пристыдила…
— Не плачь, дитя мое, не плачь, — гладя дрожавшими руками белобрысенькую головку
девочки, шептала Елена Дмитриевна, расставаясь с нею, — не на век расходимся, я же остаюсь в приюте, только
передаю вас средней наставнице.
— Слушай, Румянцева, а как же завтра-то? Ведь стричь будут публично. При всем приюте! Эка срамота! — и костлявая нескладная фигура Вассы выросла
перед Наташиной кроватью, на которой расселось теперь несколько
девочек с самой хозяйкой во главе.
До сих пор она являлась только строптивой и взыскательной наставницей, требовательным, суровым и готовым покарать каждую минуту начальством. Сейчас же она чуть ли не впервые заглянула в детские души, доверчиво открывшиеся
перед нею… За Соней она стала расспрашивать остальных
девочек, чего бы хотели они, к чему стремились, чего ждали от жизни.
Но тут молодой бездельник смолк внезапно и попятился назад.
Перед ним стояла высокая
девочка в белой косынке и в форменном пальтеце воспитанницы ремесленного приюта. Из-под косынки сверкали злые черные глаза… Побелевшие губы дрожали… По совершенно бледным, как известь, щекам пробегали змейкой нервные конвульсии.
Занятые неземным исполнением божественной, бессмертной симфонии, передаваемой Вальтером, присутствующие не заметили, как невысокая фигурка
девочки с короткими вихрами черных волос, с горящими, как звезды ночного неба, глазами рванулась вперед… На цыпочках перебежала она залу и очутилась в углублении ребра рояля, прямо
перед бледным, вдохновенным, поднятым кверху и ничего не видевшим, казалось, сейчас взором юного музыканта.
Ее заставляли петь, декламировать, говорить по-немецки и по-французски, ею восторгались, восхищались наперерыв. И когда с неподражаемым комизмом
девочка передала на чистейшем французском языке одну из басен Лафонтена, восторгу присутствующих не было границ.
Одетая в нарядное «домашнее» платьице Наташа казалась старше и красивее. Нелепо выстриженную головку прикрывал бархатный берет. Черные глаза сверкали оживлением. Яркий румянец не сходил с пылающих щек
девочки. Это была прежняя Наташа, живая, беззаботная птичка, почуявшая «волю», довольство и прежнюю богатую, радостную жизнь, по которым бессознательно тосковала ее маленькая душа. Дуня, едва удерживая слезы, стояла
перед нею.
Другой мир, мир создания идеалов вместе с подругами, развернулся
перед девочкой, и хотя Капитолина Андреевна, ввиду того, что «благодетель» попав в руки одной «пройдохи-танцовщицы», стал менее горячо относиться к приготовляемому ему лакомому куску, и не дала Вере Семеновне кончить курс, но «иной мир» уже возымел свое действие на душу молодой девушки, и обломать ее на свой образец и подвести под своеобразные рамки ее дома для Каоитолины Андреевны представлялось довольно затруднительно, особенно потому, что она не догадывалась о причине упорства и начала выбивать «дурь» из головы девчонки строгостью и своим авторитетом матери.
Неточные совпадения
По глазам
девочек заметно было, что они очень хотели поскорее
передать нам какое-то очень важное известие; но вскочить с своих мест и подойти к нам было бы нарушением правил Мими.
Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась вплоть
перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет проходил со двора. Раскольников разглядел худенькое, но милое личико
девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду, стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала
перед ней
девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
Он изумился смелости, независимости мысли, желания и этой свободе речи.
Перед ним была не
девочка, прячущаяся от него от робости, как казалось ему, от страха за свое самолюбие при неравной встрече умов, понятий, образований. Это новое лицо, новая Вера!
Когда умолкала боль и слышались только трудные вздохи Наташи,
перед ним тихо развертывалась вся история этого теперь угасающего бытия. Он видел там ее когда-то молоденькой
девочкой, с стыдливым, простодушным взглядом, живущей под слабым присмотром бедной, больной матери.