Неточные совпадения
—
Да, — говорю я так, точно от моего ответа зависит жить или умереть, — я послала сюда прошение и бумаги.
Какая же я Лида,
да еще Воронская, когда мое настоящее имя Лидия и уже второй год я больше не Воронская, а Чермилова!
— Люблю ли я искусство? — говорю я, точно разбуженная его словами, —
да я его не только люблю, я его обожаю… Я убеждена, что это самое лучшее, что есть на земле… Ведь искусство — это правда и красота…
Да, я, хочу стать артисткой, чтобы работать для моего ребенка, но вместе с тем я уже давно чувствую влечение к сцене, к театру.
— Это не от меня зависит, а от результата испытания, которому вы должны подвергнуться, — говорит он официальным голосом. — Вы говорите, ваша фамилия Чермилова, Лидия Чермилова.
Да, ваши документы здесь у меня, — и, перелистывая их, вскользь замечает, — все в порядке. Вы кончили институт, аттестат здесь, и потому нет никаких препятствий к допущению вас к испытанию. Последнее же решающее слово принадлежит уже конференции.
— Без разрешения мужа! — вскрикиваю я, забывшись. —
Да разве он может запретить мне то, что я хочу? Он — «рыцарь Трумвиль»! Настоящий, всамделишний рыцарь!
Да,
да, я вспоминаю и аул, и саклю… Мою саклю… Там растут прекрасные дикие кавказские розы и грозно шумит горный поток… Там я жила, там бегала и резвилась ребенком… Или это только кажется мне?
—
Да, и мы тоже подпадем под ее начальство, если удостоимся поступления, — говорит приятным, мягким голосом его сосед, красивый юноша со странным выражением рассеянного лица.
— Ты все та же неисправимая мечтательница и шалунья, какою была в институте, — говорит она с милой и грустной улыбкой. — Все у тебя принцы
да рыцари… Догадываюсь: рыцарь — твой муж, а принц — ребенок. Ведь верно?.. А вот я со дня смерти мамы так несчастна, милая Лида! Одно только искусство меня может воскресить.
— Лотос, — шепчу я ей на ухо по старой институтской привычке, —
да ведь нам с тобой срезаться нельзя…
Да, это был Владимир Николаевич Давыдов, знаменитый артист-художник образцового театра, гордость и слава русской сцены.
—
Да! — соглашаюсь я, не переставая смотреть на Давыдова, которого видела в «Свадьбе Кречинского» и в «Горе от ума».
— Господа, — говорит он громко, — из ста человек принято одиннадцать. Остальные не ответили требованиям конференции,
да и вакансий нет. Принятые ученицы и ученики драматических курсов, список которых я вам сейчас прочту, благоволят являться на лекции с понедельника в девять часов утра. Тогда им будут розданы правила для учащихся на курсах и расписание лекций. Вот их фамилии. Шесть женщин и пять мужчин…
— Вот так изумительная несправедливость! — тоненьким фальцетом произнес комик Береговой. — У дам есть своя гостиная, а у нас, злосчастных пасынков судьбы, — для завтраков курильная и музыкальная! Благодарю покорно, вкушать пищу дневную пополам с дымом курильным или под неописуемые рулады какой-то девицы, которая уже завладела музыкальной.
Да я подавлюсь куском при таком ненормальном условии жизни.
— Бросьте, старина, идемте лучше завтракать в кофейню Исакова, — предложил Боб Денисов. — Недалеко,
да и за два гривенника такие два куска кулебяки откатят, что до вечера не проголодаешься. Гарантирую вполне.
— На сцене не все ярко и прекрасно. О, на сцене куда больше колючих терний, чем на ином пути… И ради развлечения сюда приходить не стой,
да и нельзя. В алтарь не вступают со смехом. Где великое служение искусству, там жертвоприношение и только.
Да.
Ах, как он говорил! Мы, затаив дыхание, слушали его. Наши глаза не отрывались от этого полного воодушевления лица.
Да, настоящий актер был перед нами, и светом истинного, вдохновенного искусства веяло от его слов!.. Он давно уже закончил свою горячую речь, а мы еще сидели, завороженные. И только когда он вышел, мы очнулись, словно проснулись от сладкого сна.
— Я прикладываю свои пятнадцать, и
да здравствует лукулловский пир!
—
Да!
Да!
Да! Каждый идет туда, куда его тянет, — неожиданно воодушевляясь, говорит Ольга. — Я строю свои мечты в заоблачных далях; Лида Воронская, Чермилова то есть, живет в мире сказочных грез; Саня Орлова…
Дома меня ждет остывший суп, засохший антрекот и перестоявшиеся, похожие на черные угольки картофелины,
да воркотня Анюты, но все это вздор в сравнении с крошечными ручонками, обвившими мою шею, с милым лепетом моего ненаглядного принца, светлокудрого, из далекого замка Трумвиль…
Наскоро пообедав подгоревшей котлетой и выслушав неминуемую воркотню Анюты, «где это видано и где это слыхано, чтобы до пяти часов голодом морили, на одном фриштыке сухом»,
да повозившись с моим маленьким принцем и сделав ему ванночку, бегу в театр.
Как бесподобна Комиссаржевская на сцене! Полная иллюзия милого пятнадцатилетнего подростка! Так хороша, естественна ее игра!
Да и полно — игра ли это? Знаменитая артистка живет, горит, пылает на сцене, передавая с мастерством настоящие страдания, настоящую жизнь. И этот голос, который никогда не забудется теми, кто его слышал хоть раз в своей жизни. И эта несравненная мимика очаровательного детского личика, эти глаза, лучистые и глубокие, как океан безбрежный!..
—
Да, я понимаю, что можно умереть от счастья, видя такое исполнение! — роняет нервно Борис Коршунов.
—
Да, как же, придет к вам самый лучший за пять рублей! Держите карман! — доносится его бас из маленькой передней.
— Аминь! И
да будет так! Я не любопытен, — мрачно согласился Боб.
Да и мы, прочие, ленивы, по мнению «маэстро», скоро забываем его указания, не занимаемся столько, сколько следует.
—
Да все вы поступаете отвратительно! — внезапно прозвучал голос Сани Орловой.
— Стыдно вам! — зазвучал снова ее голос. — Стыдно вам, что вы, зная, как проводит время этот мальчик, оторванный от семьи, безвольный и мягкий, не остановили его вовремя, не пришли к нам, наконец, за советом. Ведь мы здесь как сестры и братья, чего же нам стесняться, господа?
Да, он ничем не виноват, этот несчастный Федя. Его увлекли дурные примеры гадких мальчишек, и вот…
— Ну, брат Боря, теперь тебе крышка. Этот Владимир Кареев — будущий гений, уверяю тебя, — успел шепнуть неугомонный Боб Коршунову, которого все мы до сих пор считали из ряда вон выходящим талантом. — У него в лице что-то такое, знаешь, сократовское… Одним словом, гений,
да и только, уверяю тебя.
— Чего я не должна узнать? Чего я не должна узнать?
Да говорите же! — кричу я и, предоставив сынишке одному заниматься зайчиком и барабаном, хватаю за руку Сашу и увлекаю ее в детскую.
—
Да что ты взялась душу мою вымотать христианскую, что ли!
Да что это, в самом деле, за разбой среди бела дня!
Да что ты лезешь ко мне, скажи на милость!
Да что я вам чужая, что ли?
—
Да ты рехнулся, батюшка! — кричит она запальчиво. — С морозу прямо в комнату лезешь, ребенка застудишь. Ишь пару сколько напустил.
—
Да,
да, отойдите, Денисов, — подтверждаю я.
—
Да ну тя, оглашенный! Юреньку разбудишь! — отбивается она от своего навязчивого кавалера.
— Руку!
Да что я поп, что ли? Ах, ты, озорник этакий! У попа
да у отца с матерью руки целуй, — наставительно обратилась она к Бобу, — а другим не моги. Слыхал?
Скоро! Прощай же, прощай, бедная милая, никому непонятная Варя! И
да сойдет на твою скорбную душу высший и прекрасный священный покой…
—
Да ведь никто не видит, — оправдывается Боб. Но он ошибается. С одной из скамеек неожиданно поднимается человек и идет прямо на нас.
—
Да!
Да! — отвечаем мы хором. — Там теперь чудо как хорошо!
— Ай
да барышня! Глотка у ней почище нашего брата, мужика тульского, буде! — умиляется Ефим.
Становится слишком холодно в парке. Наши спутники, кроме Бори Коршунова и Рудольфа, одеты очень легко.
Да и Султана в ее, как говорится, подбитой ветром кофточке стынет.
— Ох, выдумала, сударынька, — ворчит моя молоденькая нянька, — напишешь-нацарапаешь страничку, а керосину у тебя выгорит на целый пятачок. Вот и раскинь-ка умом, ведь ты у нас образованная. Стоит ли пятаки тратить
да ночами не спать?
—
Да это я! Говорю вам — я!
Да говорите же, что с Юриком, ради Бога!?
—
Да!
Да! — нетерпеливо кричу я, забывшись от волнения.
— Скорей же! Скорей!
Да не мучьте же меня ради Бога! — выхожу я из себя.
—
Да, видеть можно, но подходить близко к ней нельзя… Вы постойте в дверях ее комнаты… Она лежит в маленькой палате пока одна. Болезнь очень серьезна.
— Нет, нет! Ты не умрешь, Саша, сестричка, подружка моя дорогая, ты будешь жить… Вместе со мною ты будешь поднимать нашего дорогого мальчика… Вырастим его сильным, здоровым, добрым и честным — таким же, как ты…
Да, Саша, ты будешь здорова, ты не умрешь, тебя спасут.