Неточные совпадения
Я иду
по чинаровой аллее, или нет,
я не иду даже, а точно какая-то сила несет
меня… В доме огни… Весь дом освещен.
Меня ждали… Обо
мне тревожились… Вот огни ближе… Кто-то выбежал на крыльцо… Кто-то стремится навстречу
по чинаровой аллее… Что-то белое, воздушное… точно легкое видение или греза…
Зачем она говорит по-французски?
Я не люблю французского языка, потому что понимаю его
не лучше конюха Аршака, хотя Люда прилагает немало стараний, чтобы выучить
меня этой светской премудрости… То ли дело лезгинский язык! Сколько в нем музыки и поэзии! Он сладок, как голос буль-буля, как серебряная струна чонгури или звон горного ручья.
— Пахнет навозом, — преувеличенно громко выкрикиваю
я, внезапно избавляясь от моей обычной застенчивости. — О, это самый здоровый воздух, уверяю вас!
По крайней мере от него
не кружит голову, как от ваших модных духов… Честное слово!
Я хочу сказать ему, что
не желаю танцевать этого дикого танца, который называется вальсом, что
я ничего
не умею танцевать, кроме родной моему сердцу лезгинки. Но — увы! — уже поздно! Блестящий адъютант в мгновение ока обвил рукой мою талию и,
не слушая моих протестов, понесся, увлекая
меня за собой
по зеркально натертому паркету.
Подобно белой птице с черными крыльями,
я лечу, почти
не касаясь пола,
по кругу и
не узнаю наших гостей, кажется, зачарованных моей пляской… Легкий одобрительный шепот, как шелест ветра в чинаровой роще, перелетает из конца в конец зала… Старики отошли от карточных столов и присоединились к зрителям. Отец пробрался вперед, любуясь
мною, он восхищен, горд,
я слышу его ободряющий голос...
Низко опустив голову,
я медленно поплелась
по длинной чинаровой аллее. Странно, ни упреки моего отца, ни его гнев, которые привели бы
меня в отчаяние в другое время, сегодня
не произвели на
меня большого впечатления. Потому, должно быть, что все мои мысли, все мои желания были направлены на другое: лишь бы успел скрыться Керим, лишь бы преследователи
не настигли его.
Я никогда
не отличалась особенной религиозностью, но сегодня
я молилась истово.
Я вполне сознавала себя виновницей несчастья и вследствие этого страдала вдвойне. Воображение рисовало ужасные образы.
Мне казалось — вот-вот заслышится конский топот, вернутся казаки и приведут связанного
по рукам Керима, избитого, может быть, окровавленного…
Я вздрагивала от ужаса…
— Улизнул разбойник! — признается ненавистный адъютант, — но даю вам мою голову на отсечение, княжна, что
не дольше, как через неделю,
я его поймаю, и он получит
по заслугам.
После обеда отец отослал
меня и о чем-то долго совещался с дедом. Сердце подсказывало, что они говорят обо
мне.
Я не ошиблась. Отец позвал
меня и,
по своему обыкновению, глядя
мне прямо в глаза, сказал...
Я видела его издалека — с кровли сакли дедушки Магомета, когда наиб, преисполненный достоинства, ехал верхом
по улице аула. У дедушки Магомета он никогда
не бывал, поскольку подозревал, что тот способствовал принятию христианства моими родителями. Но это было неправдой, потому что дедушка Магомет, сам будучи ярым фанатиком, никогда
не одобрял подобного поступка, хотя и простил дочерей.
Если бы все мои мысли, все внимание
не были сосредоточены на этой черной неподвижной точке,
я заметила бы трех всадников в богатых кабардинских одеждах, на красивых конях, медленно въезжавших во двор наиба. Первым ехал седой, как лунь, старик в белой чалме, в праздничной одежде. Дедушка-наиб почтительно вышел навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая руку,
по горскому обычаю, ко лбу, губам и сердцу...
Но,
по уговору,
я обязана вырвать его из земли зубами, а
не руками.
Что это? Сон или действительность? Прямо на
меня во весь опор неслась лошадь передового кабардинца. Седой бородатый всадник по-юношески ловко изогнулся в седле. Рослая фигура старика все ниже клонилась к луке, чалма, скользнув вдоль крупа лошади, белела теперь у ног коня, седая борода мела узкую тропинку… Быстрое, ловкое, неожиданное движение — и гость-кабардинец, совсем припав к земле, на всем скаку зубами выхватил торчащий из земли кинжал и снова взлетел в седло,
не выпуская изо рта добычу.
Я не понимала рокового смысла этих слов.
Я не сознавала всего ужаса моей потери.
Я просто ничего
не чувствовала.
Я словно застыла.
По окончании похоронного обряда Доуров, сверкая парадным адъютантским мундиром, подошел, предлагая отвезти
меня домой. Уйти от могилы отца? Разумеется, раззолоченный адъютант
не понимал дикости, кощунства подобного предложения…
Честная, милая, благородная Люда! Она
не посчитала возможным воспользоваться хотя бы копейкой из состояния, которое,
по ее мнению, принадлежало только
мне, и решила, как и в дни молодости, трудом зарабатывать свой хлеб.
Я настолько погрузилась в эти печальные мысли, что даже и
не заметила, как коляска стала медленно подниматься
по крутому склону. Месяц зашел за облака, и картина ночной природы предстала неуютной и мрачной.
Вероятно комната, в которую старик ввел
меня, служила столовой и гостиной одновременно, потому что посредине стоял стол с более чем скудным ужином, а
по стенам — мягкие тахты, как и в нашем горийском доме, но совсем
не такие красивые и гораздо более ветхие, нежели у нас. Единственная свеча-огарок, воткнутая в старинный шандал, освещала эту большую, весьма неуютную комнату. Нет,
не комната,
не свеча,
не ужин привлекли мое внимание, — нечто иное.
Я быстро оглянулась. У горящего очага сидела старая дама в черном платье, с черным же мечаком, [Мечак — покрывало.] наброшенным на седые, белые, как снег, волосы.
Я увидела худое, морщинистое, но на редкость величественное лицо, орлиный крючковатый нос и проницательные,
не по летам живые черные глаза.
У
меня,
по крайней мере,
не смеет рассуждать никто.
Я досадливо махнула рукой, давая понять, что
не нуждаюсь в услугах странной служанки, но вместо того, чтобы уйти, Мариам преспокойно уселась на полу, скрестив по-турецки ноги, мыча на всю комнату и странно жестикулируя. Ее пустые, бессмысленные глаза были обращены ко
мне. От этого неживого взгляда делалось тяжело и холодно на душе.
Мне — рыться в каких-то мемуарах!
Мне — Нине бек-Израэл,
не имеющей ничего общего с родом Джаваха?.. Разбираться во всем этом хаосе имен и событий, когда
я не осмотрела как следует замка,
не влезала еще на башню,
не обегала построек и
не открыла их назначения! Но, зная
по опыту, что открытое сопротивление
не приведет ни к чему хорошему,
я подошла к бабушке и почтительно попросила...
Шаги становились слышны все яснее и яснее. Великанша
не могла бы ступать так легко, чуть слышно. За время моего пребывания в замке
я успела узнать ее тяжелую, грузную походку. Стало быть, в чувяки или войлочные туфли, мягко шаркающие сейчас
по полу,
не мог быть обут никто другой, кроме призрака старой княгини.
Предо
мной стоял Доуров, спокойный, холеный Доуров, человек, которого, судя
по всему,
не слишком интересовало мое нетерпимое отношение к нему.
Первый раз в жизни
я видела перед собой классную наставницу, и надо же было случиться, чтобы ею оказалась именно мадемуазель Арно! Ведь
я хорошо знала ее
по воспоминаниям Люды — Арно была в свое время и ее воспитательницей! И,
по рассказам, мадемуазель представлялась
мне просто «длинной вешалкой в синем», тогда как в действительности классная дама была, похоже,
не только комической фигурой…
— Игренева, опять! Сколько раз надо повторять тебе, что мы вышли из того возраста, когда можно было называть друг друга кисками, душками, мушками, блошками… Почему
не клопиками, таракашками, мокричками? Брр! Презираю! Наивно и смешно.
Меня,
по крайней мере, избавьте от всего этого! — раздраженно проговорила зеленоглазая девочка.
—
Я и
не злюсь! — горячо выкрикнула Лида. — Злиться на вас всех было бы
по меньшей мере… оплошностью с моей стороны. Ну, да
не в том дело! — махнула она рукой и презрительно улыбнулась.
—
Я не нуждаюсь в этом, — разом закипая гневом, воскликнула
я, — слышите ли,
не нуждаюсь! И потом, ваш пример неудачен. Если вы хотите острить, то должны,
по крайней мере, попросить кого-нибудь, чтобы вам объяснили смысл басни, которую вы упомянули. Крыловские гуси кичились своими доблестными предками, а
я…
—
Не спите, Израэл,
не спите!
Мне так хочется поговорить с вами, — зашептала рыженькая Перская. — Вы
не сердитесь, Израэл, что
я к вам «лезу»
по первому слову. Но
я не «подлизываюсь». Ей Богу же, нет! Хотите, перекрещусь! Вот!
Голос девочки дрожал искренним чувством. Она была вполне чистосердечна, эта маленькая рыженькая Перская с ее восхищенными глазками и восторженной душой. Она была восторженна, а
я одинока в этом большом темном дортуаре среди чужих
мне по духу тридцати девочек. Другого выбора
не было, и потому, отчасти,
не желая оскорбить вполне сочувствующую
мне девочку, отчасти, признавая свое одиночество,
я протянула ей руку со словами...
Правда, князь Андро сообщил
мне, что ага-Керим бек-Джамала сидит в тифлисской тюрьме со своими ближайшими соучастниками, но дальше этого сведения Андро
не распространялись, и участь моего друга по-прежнему была темна и непроницаема, как туманы в горах Дагестана…
— Отлично-с! Превосходно-с! Прекрасно-с!..
Я в восторге от вашего возмущения… Можете продолжать…
я мешать
не буду… Вы хотите разыгрывать рыцаря — пожалуйста… Наша баронесса-начальница
не знает, должно быть, как вы ведете себя во время моих уроков. Непременно доложу-с! Да-с! И весьма скоро!.. Невоспитанные девицы-с! Невоспитанные-с!.. Можно сказать, девочки
по возрасту, и вдруг демонстрация-с, учителя критикуют! Все будет известно баронессе, сию же минуту известно, да-с!
Благодаря Люде,
я успешно, хотя и
не без труда, выдержала вступительные экзамены, и вошла в курс институтской жизни.
Я умела теперь приседать и кланяться классным дамам, как это требовалось институтским этикетом. Однако по-прежнему
не уподоблялась остальным и
не называла начальницу «maman» и, разумеется,
не «обожала» ни учителей, ни воспитанниц.
Пусть говорят, что
я «обожаю» Аннушку те, кто
не способен понять, что
я по-настоящему люблю ее душу, ее трезвый, здоровый ум, и мое «обожание» может принести ей только пользу…
Все взгляды, как
по команде, обратились ко
мне. Буду умирать —
не забуду того взгляда, исполненного насмешки, вызова и презрения, которым наградила
меня баронесса Рамзай. Взглянула — и отошла с гордым видом властительной королевы.
Одна только Перская по-прежнему относилась ко
мне с бережной заботливостью. Но это
меня нисколько
не радовало.
Мила Перская
не была тем идеалом друга, которого жаждало мое впечатлительное сердце, и,
по совести говоря,
я не любила ее.
Тишина царила кругом. Газовые рожки слабо освещали длинные коридоры, церковная площадка была погружена в жуткую, беспросветную тьму.
Я не пошла, однако,
по церковной или так называемой «парадной» лестнице, а бегом спустилась
по черной, которая находилась возле нашего дортуара, и вошла в средний, классный коридор, примыкавший к залу.
А если может? Вдруг они правы, наши наивные, смешные девочки, и ровно в полночь император «оживет» и сойдет с полотна? Чего бы это
мне ни стоило —
я дождусь его «выхода», или
я не достойна имени Нины Израэл! И
я уселась ждать — прямо на полу у деревянной балюстрады, которая отделяла основное пространство зала от красных ступеней помоста. Невольно вспомнилось рассуждение Милы
по поводу этой балюстрады.
Подруги
не понимали и сторонились
меня, классные дамы преследовали
меня за резкость и странные для них выходки, а,
по совести, за неумение применяться к странным для
меня институтским правилам.
Мои отношения с классом
не улучшились, однако, после этой истории, девочки по-прежнему недоброжелательно относились ко
мне. Впрочем, явных нападок с их стороны
не было, возможно, еще и потому, что все были заняты предстоящим чрезвычайным событием, которое обещало всколыхнуть стоячие воды однообразной институтской жизни.
От
меня требовалось: одеться поскорее, закутаться с головой в «собственную» пуховую шаль, привезенную из Гори, спуститься до нижнего этажа
по черной лестнице, попасть в подвал, где было спальное помещение женской прислуги, оттуда — в дальний угол сада, где имелась крошечная калитка, которую никогда
не закрывали на ключ и…
я была бы спасена.
Не глядя
по сторонам и, как говорится,
не чувствуя под собой ног,
я бросилась к калитке, ведущей из большого сада в палисадник, примыкавший к улице. Старик-сторож, сидя на тумбе, клевал носом.