Неточные совпадения
— Дай же отряхнуться, папаша, — говорил несколько сиплым
от дороги, но звонким юношеским голосом Аркадий, весело отвечая на отцовские ласки, —
я тебя всего запачкаю.
—
Я с северной стороны над балконом большую маркизу [Маркиза — здесь: навес из какой-либо плотной ткани над балконом для защиты
от солнца и дождя.] приделал, — промолвил Николай Петрович, — теперь и обедать можно на воздухе.
— Нигилист, — проговорил Николай Петрович. — Это
от латинского nihil, ничего,сколько
я могу судить; стало быть, это слово означает человека, который… который ничего не признает?
— Да, стану
я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это все самолюбие, львиные привычки, [Львиные привычки — здесь: в смысле щегольских привычек «светского льва».] фатство. [Фатство (или фатовство) — чрезмерное щегольство,
от слова фат — пошлый франт, щеголь.] Ну, продолжал бы свое поприще в Петербурге, коли уж такой у него склад… А впрочем, бог с ним совсем!
Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь?
Я тебе его покажу.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А
я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла.
Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика
от экзекуции.
— Эге-ге! — спокойно проговорил Базаров. — Вот мы какие великодушные! Ты придаешь еще значение браку;
я этого
от тебя не ожидал.
— Да почему он ушел вперед? И чем он
от нас так уж очень отличается? — с нетерпением воскликнул Павел Петрович. — Это все ему в голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу
я этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан;
я уверен, что со всеми своими лягушками он и в физике недалеко ушел.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего
я в толк не возьму. Кажется,
я все делаю, чтобы не отстать
от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже
меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат,
я сам начинаю думать, что она точно спета.
— Да, кстати, — начал Николай Петрович, видимо желая переменить разговор. —
Я получил письмо
от Колязина.
—
От него. Он приехал в*** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел и пишет
мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами и приглашает нас с тобой и с Аркадием в город.
«Брат говорит, что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в сторону,
мне самому кажется, что они дальше
от истины, нежели мы, а в то же время
я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами…
— Знаешь ли что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. —
Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение
от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
— Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он
от *** в тридцати верстах.
Я его давно не видал и мать тоже: надо стариков потешить. Они у
меня люди хорошие, особенно отец: презабавный.
Я же у них один.
Я надеюсь, вы не
от губернатора!
— Пойдемте гулять завтра поутру, — сказала она ему, —
я хочу узнать
от вас латинские названия полевых растений и их свойства.
«Ты кокетничаешь, — подумал он, — ты скучаешь и дразнишь
меня от нечего делать, а
мне…» Сердце у него действительно так и рвалось.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку
от Базарова; она состояла из одной только строчки: «Должен ли
я сегодня уехать — или могу остаться до завтра?» — «Зачем уезжать?
Я вас не понимала — вы
меня не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «
Я и себя не понимала».
— Лазаря петь! — повторил Василий Иванович. — Ты, Евгений, не думай, что
я хочу, так сказать, разжалобить гостя: вот, мол, мы в каком захолустье живем.
Я, напротив, того мнения, что для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере,
я стараюсь, по возможности, не зарасти, как говорится, мохом, не отстать
от века.
—
Мне его по знакомству старый товарищ высылает, — поспешно проговорил Василий Иванович, — но мы, например, и о френологии [Френология — псевдонаука о зависимости психики человека
от наружной формы черепа.] имеем понятие, — прибавил он, обращаясь, впрочем, более к Аркадию и указывая на стоявшую на шкафе небольшую гипсовую головку, разбитую на нумерованные четыреугольники, — нам и Шенлейн [Шенлейн, Радемахер — немецкие ученые, медики.] не остался безызвестен, и Радемахер.
Ведь
я, ты знаешь,
от практики отказался, а раза два в неделю приходится стариной тряхнуть.
— Та осина, — заговорил Базаров, — напоминает
мне мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся
от кирпичного сарая, и
я в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом:
я никогда не скучал возле них.
Я не понимал тогда, что
я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь
я взрослый, талисман не действует.
— Ага! родственное чувство заговорило, — спокойно промолвил Базаров. —
Я заметил: оно очень упорно держится в людях.
От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, — это свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой — и не гений… возможно ли это?
— Что подеремся? — подхватил Базаров. — Что ж? Здесь, на сене, в такой идиллической обстановке, вдали
от света и людских взоров — ничего. Но ты со
мной не сладишь.
Я тебя сейчас схвачу за горло…
— Ты
от Енюши? Знаешь ли,
я боюсь: покойно ли ему спать на диване?
Я Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и новые подушки;
я бы наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко спать.
—
Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь и дышишь. Совсем
я расслабела
от этого жару. Уж
я боюсь, не заболею ли
я?
— Да вы думаете,
я денег хочу? — перебил ее Базаров. — Нет,
мне от вас не деньги нужны.
— Очень хорошо-с.
Мне очень приятно это слышать
от вас. Ваши слова выводят
меня из неизвестности…
— Это все равно-с;
я выражаюсь так, чтобы
меня поняли;
я… не семинарская крыса. Ваши слова избавляют
меня от некоторой печальной необходимости.
Я решился драться с вами.
—
Я буду драться серьезно, — повторил Павел Петрович и отправился на свое место. Базаров, с своей стороны, отсчитал десять шагов
от барьера и остановился.
— Она очень важна;
от нее, по моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни.
Я все это время много размышлял о том, что
я хочу теперь сказать тебе… Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей!
— Конечно, решился и благодарю тебя
от души.
Я теперь тебя оставлю, тебе надо отдохнуть; всякое волнение тебе вредно… Но мы еще потолкуем. Засни, душа моя, и дай бог тебе здоровья!
«За что он
меня так благодарит? — подумал Павел Петрович, оставшись один. — Как будто это не
от него зависело! А
я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею».
— Полноте, Евгений Васильич. Вы говорите, что он неравнодушен ко
мне, и
мне самой всегда казалось, что
я ему нравлюсь
Я знаю, что
я гожусь ему в тетки, но
я не хочу скрывать
от вас, что
я стала чаще думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть…
— Так ты задумал гнездо себе свить? — говорил он в тот же день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан. — Что ж? дело хорошее. Только напрасно ты лукавил.
Я ждал
от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
«Ну, — говорил он ему, — излагай
мне свои воззрения на жизнь, братец: ведь в вас, говорят, вся сила и будущность России,
от вас начнется новая эпоха в истории, — вы нам дадите и язык настоящий и законы».
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть
от жизни, а
я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?