Неточные совпадения
— Теперь уж недалеко, — заметил Николай Петрович, — вот стоит только
на эту горку подняться, и дом будет виден. Мы заживем с тобой
на славу, Аркаша; ты мне помогать будешь по хозяйству, если только это тебе не наскучит. Нам надобно теперь тесно сойтись
друг с
другом, узнать
друг друга хорошенько, не правда ли?
На другое утро Базаров раньше всех проснулся и вышел из дома.
Павел Петрович взглянул
на Аркадия, как бы желая сказать ему: «Учтив твой
друг, признаться».
Как отравленный, бродил он с места
на место; он еще выезжал, он сохранил все привычки светского человека; он мог похвастаться двумя-тремя новыми победами; но он уже не ждал ничего особенного ни от себя, ни от
других и ничего не предпринимал.
Захотел ли он скрыть от самых стен, что у него происходило
на лице, по
другой ли какой причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился
на диван.
— А вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина… помнится, «Цыгане» мне попались… Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением
на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной
другую, немецкую… улыбнулся и ушел, и Пушкина унес.
Тогдашние тузы в редких случаях, когда говорили
на родном языке, употребляли одни — эфто,
другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
— Это совершенно
другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию
на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
На другой день он уехал с Базаровым в ***. Молодежь в Марьине пожалела об их отъезде; Дуняша даже всплакнула… но старичкам вздохнулось легко.
— Я советую тебе,
друг мой, съездить с визитом к губернатору, — сказал он Аркадию, — ты понимаешь, я тебе это советую не потому, чтоб я придерживался старинных понятий о необходимости ездить к властям
на поклон, а просто потому, что губернатор порядочный человек; притом же ты, вероятно, желаешь познакомиться с здешним обществом… ведь ты не медведь, надеюсь? А он послезавтра дает большой бал.
(Действительно, приятели, возвратясь к себе в номер, нашли там карточку с загнутыми углами и с именем Ситникова,
на одной стороне по-французски,
на другой — славянскою вязью.
Разговор
на этом прекратился. Оба молодых человека уехали тотчас после ужина. Кукшина нервически-злобно, но не без робости, засмеялась им вослед: ее самолюбие было глубоко уязвлено тем, что ни тот, ни
другой не обратил
на нее внимания. Она оставалась позже всех
на бале и в четвертом часу ночи протанцевала польку-мазурку с Ситниковым
на парижский манер. Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский праздник.
Катя всегда сжималась под зорким взглядом сестры, а Аркадий, как оно и следует влюбленному человеку, вблизи своего предмета уже не мог обращать внимание ни
на что
другое; но хорошо ему было с одной Катей.
Одинцова не изъявила особенного удивления, когда
на другой день Аркадий сказал ей, что уезжает с Базаровым; она казалась рассеянною и усталою.
— Да, да, — заговорил Базаров, — урок вам, юный
друг мой, поучительный некий пример. Черт знает, что за вздор! Каждый человек
на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот
на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом с нею, в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил один
другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал
другой.
— Вот тебе
на! Презабавный старикашка и добрейший, — прибавил Базаров, как только Василий Иванович вышел. — Такой же чудак, как твой, только в
другом роде. Много уж очень болтает.
— Я уже не говорю о том, что я, например, не без чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков
на оброк и отдал им свою землю исполу. [«Отдать землю исполу» — отдавать землю в аренду за половину урожая.] Я считал это своим долгом, самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя
другие владельцы даже не помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании.
— Да; вот я вижу у тебя — «
Друг здравия» [«
Друг здравия» — врачебная газета, издававшаяся в Петербурге с 1833 по 1869 год.]
на тысяча восемьсот пятьдесят пятый год, — заметил Базаров.
Теперь настало такое время, — да и слава богу! — что каждый должен собственными руками пропитание себе доставать,
на других нечего надеяться: надо трудиться самому.
Одной бабе, которая жаловалась
на гнетку — это по-ихнему, а по-нашему — дизентерию, я… как бы выразиться лучше… я вливал опиум; а
другой я зуб вырвал.
Да вот, например:
другой на его месте тянул бы да тянул с своих родителей; а у нас, поверите ли? он отроду лишней копейки не взял, ей-богу!
— Смотрю я
на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками
на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные
друзья.]
«Молодые люди до этого не охотники», — твердил он ей (нечего говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал
на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в
другую сторону за налимами, ершами и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные
на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
(Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за
другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая
на съестные припасы и
на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.)
Базаров с Аркадием уехали
на другой день.
И Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж и, уже нигде не останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно
на следующий день вечером. В продолжение всей дороги ни тот, ни
другой не упомянул даже имени Одинцовой; Базаров в особенности почти не раскрывал рта и все глядел в сторону, прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.
Одни требовали расчета или прибавки,
другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как
на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести;
другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
На другой день после приезда в Марьино он принялся за своих лягушек, за инфузории, за химические составы и все возился с ними.
— Еще бы! — воскликнул Базаров. — Человек все в состоянии понять — и как трепещет эфир, и что
на солнце происходит; а как
другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.
Во время обедов и ужинов он старался направлять речь
на физику, геологию или химию, так как все
другие предметы, даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не к столкновениям, то ко взаимному неудовольствию.
Сухой кашель раздался за сиренями. Фенечка мгновенно отодвинулась
на другой конец скамейки. Павел Петрович показался, слегка поклонился и, проговорив с какой-то злобною унылостью: «Вы здесь», — удалился. Фенечка тотчас подобрала все розы и вышла вон из беседки.
— В десяти шагах? это так; мы
на это расстояние ненавидим
друг друга.
Базаров явился к нему
на другой день, часов в восемь. Он успел уже уложиться и выпустить
на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц.
А Катя уронила обе руки вместе с корзинкой
на колени и, наклонив голову, долго смотрела вслед Аркадию. Понемногу алая краска чуть-чуть выступила
на ее щеки; но губы не улыбались, и темные глаза выражали недоумение и какое-то
другое, пока еще безымянное чувство.
— Отчего же? — возразила она, а сама перевела разговор
на другую дорогу.
На другой день по приезде Базарова Катя сидела
на своей любимой скамье, и рядом с нею сидел опять Аркадий. Он упросил ее пойти с ним в «портик».
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный
на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого
другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
— Так ты задумал гнездо себе свить? — говорил он в тот же день Аркадию, укладывая
на корточках свой чемодан. — Что ж? дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем
другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
Аркадий бросился
на шею к своему бывшему наставнику и
другу, и слезы так и брызнули у него из глаз.
Поддерживая
друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут
на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят
на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем…